Девушки из Шанхая - Лиза Си Страница 21

Мы сворачиваем вправо, на Нанкин-роуд, которую с помощью песка и дезинфицирующих средств очистили от крови и запаха смерти. Нанкин-роуд переходит в Бабблинг-Велл-роуд. По этой тенистой и людной улице мы с трудом пробираемся к Западному вокзалу, где видим, как люди грузятся в вагоны в четыре слоя: они садятся на пол, на сиденья, на верхние койки и на крыши. Наш возчик продолжает путь. Неожиданно быстро бетон и гранит сменяются рисовыми и хлопковыми полями. Мама достает еду, и мы перекусываем, щедро угощая возчика. Несколько раз мы останавливаемся, чтобы передохнуть под деревом или кустарником. Несмотря на жару, продолжаем идти. Порой я оглядываюсь, вижу дым над Чапэем и Хункоу и вяло спрашиваю себя, когда же догорят пожары.

На пятках и пальцах образуются волдыри, но мы не догадались взять с собой бинты или лекарства. Когда тени становятся длинными, наш возчик, ничего нам не говоря, сворачивает на грязную тропинку, ведущую к маленькому дому с соломенной крышей. Во дворе привязана лошадь, лениво жующая насыпанную в ведро желтую фасоль, цыплята клюют землю перед открытой дверью. Когда возчик останавливает повозку и разминает руки, из дома выходит женщина.

— У меня здесь три женщины, — говорит возчик на грубом деревенском наречии. — Нам нужно поесть и отдохнуть.

Женщина молча приглашает нас войти. Она наливает в лохань горячую воду и показывает на наши с Мэй ноги. Мы сбрасываем обувь и погружаем ступни в воду. Женщина приносит глиняный кувшин и сама накладывает дурно пахнущие примочки на лопнувшие волдыри на наших ногах. Затем она переключает свое внимание на маму. Она помогает ей добраться до табурета в углу комнаты, подливает в лохань еще горячей воды и становится так, чтобы заслонить маму от наших взглядов. Несмотря на это, я вижу, как мама наклоняется и начинает разматывать бинты. Я отворачиваюсь. Процесс ухода за ступнями — это самая интимная процедура в ее жизни. Я никогда не видела ее ноги без бинтов — и не стремлюсь.

Помыв маме ноги и замотав их чистыми бинтами, женщина начинает готовить ужин. Мы отдаем ей часть нашего риса, который она высыпает в котелок с кипящей водой и тщательно мешает, чтобы приготовить джук.

Я оглядываюсь по сторонам — впервые с того момента, как мы вошли. Здесь грязно, и мне не хочется есть или пить в подобном месте. Женщина, кажется, чувствует это: она ставит на стол пустые миски, горшок с горячей водой, кладет рядом оловянные ложки и делает приглашающий жест.

— Что она хочет? — спрашивает Мэй. Мы с мамой не понимаем, но наш возчик берет горшок, наливает воду в миски, кладет в воду ложки, ополаскивает посуду и выливает воду на утоптанный земляной пол, мгновенно впитывающий жидкость. После этого женщина кладет нам джук и несколько жареных зеленых морковок. Морковки горчат, пока их жуешь, и кажутся кислыми, когда глотаешь. Женщина отходит и возвращается с сухой рыбой, которую кладет в миску Мэй. Затем она становится у нее за спиной и массирует ей плечи.

Я чувствую вспышку гнева. Эта женщина — бедная, явно необразованная и совершенно нам незнакомая — дала нашему возчику самую большую миску джук, обеспечила маме уединение, теперь печется о Мэй. Что же во мне такого, что даже незнакомцы считают, что я не стою их внимания?

После еды наш возчик выходит из дома, чтобы переночевать рядом со своей повозкой, а мы устраиваемся на соломенных циновках на полу. У меня нет сил, но в маме как будто горит внутренний огонь. Столь свойственная ей всегда раздражительность исчезает, когда она говорит о своем детстве и о доме, в котором выросла.

— Когда я была маленькой, летом моя мама, тетушки, сестры и все мои кузины спали в саду на таких же циновках, — рассказывает мама вполголоса, чтобы не потревожить хозяйку дома, которая спит на помосте у печи. — Вы никогда не видели моих сестер, а мы были очень похожи на вас двоих. — Она печально смеется. — Мы любили друг друга и часто ругались. Но летом, ночуя под открытым небом, мы не ругались. Мы слушали сказки, которые рассказывала мама.

Снаружи стрекочут цикады. Земля содрогается — где-то далеко на наш родной город падают бомбы. Взрывы отдаются в земле и в наших телах. Когда Мэй всхлипывает, мама говорит:

— Думаю, вы еще не слишком взрослые, чтобы слушать сказки…

— Да, мама, пожалуйста, — упрашивает ее Мэй. — Расскажи нам ту, про лунных сестер.

Мама протягивает руку и нежно ее похлопывает.

— Давным-давно, — начинает она тем голосом, который немедленно переносит меня в детство, — на луне жили две сестры. Они были прелестны.

Я слушаю, в точности зная, что будет дальше.

— Они были прекрасны, как Мэй, — стройные, как бамбук, грациозные, как колеблющиеся на ветру ивовые ветви, их лица напоминали овальные семена дыни. И они были умны и трудолюбивы, как Перл, и вышивали свои белоснежные туфельки десятью тысячами стежков. Ночи напролет сестры вышивали семьюдесятью иголками. Их слава росла, и вскоре люди на земле стали собираться, чтобы поглазеть на них.

Я наизусть знаю судьбу двух мифических сестер, но чувствую, что сегодня мама хочет рассказать историю по-другому.

— Сестры знали, как подобает вести себя девушкам, — продолжает она. — Мужчины не должны видеть их. Мужчины не должны глазеть на них. Старшей сестре пришло в голову, что им надо поменяться местами с братом. Младшая сестра не была так в этом уверена, потому что в ней была капелька гордости, но ее долгом было покоряться тому, что говорит ее цзецзе. Сестры надели свои лучшие красные платья, вышитые драконами, летящими сквозь огненные цветы, и направились в гости к брату, который жил на солнце. Они попросили его поменяться с ними местами.

Мэй, которой всегда нравилась эта часть истории, продолжает:

— «Днем по земле ходит гораздо больше людей, чем ночью, — рассмеялся их брат. — На вас будут смотреть еще больше, чем прежде!»

— Сестры заплакали, так же, как ты, Мэй, плакала, когда хотела добиться чего-нибудь от отца, — подхватывает мама.

Я лежу на грязном полу в убогой хижине и слушаю, как мама пытается успокоить нас детскими сказочками, и сердце мое переполняется горечью. Как мама может так легко говорить об отце? Пусть он и плох — был плох? — ей все же следовало бы оплакивать его. И, что еще хуже, как она может в такое время напоминать о том, что меня он всегда любил меньше? Даже если я плакала, папа никогда не уступал моим мольбам. Я трясу головой, пытаясь изгнать из нее недобрые мысли, и говорю себе, что я слишком устала и слишком напугана, чтобы нормально соображать. Но даже в такой тяжелый момент мне больно думать о том, что меня любят меньше, чем сестру.

— Брат любил своих сестер и в конце концов согласился поменяться с ними местами, — продолжает мама. — Сестры упаковали свои иглы и отправились в новый дом. Люди на земле смотрели на луну и видели там мужчину. Что случилось с сестрами, спрашивали они. Теперь, когда кто-нибудь смотрит на солнце, сестры колют его своими семьюдесятью иглами, если тот глазеет слишком долго. Те, кто не отводят взгляда, слепнут.

Мэй медленно выдыхает. Я так хорошо знаю ее. Она вот-вот заснет. В углу ворчит хозяйка дома — ей тоже не понравилась эта история? У меня болит все тело, а теперь — и сердце. Я закрываю глаза, чтобы сдержать слезы.