Кругами рая - Николай Крыщук Страница 21

– Ох-ох-ох!..

– Чего охаешь-то? Давно не перечитывал свои статьи.

Вот это и было ошибкой ГМ. Зачем упоминать о статьях? Игра становилась вязкой. Ни у одной фигуры не было осмысленной перспективы. Но Алексей, видимо, уже не следил за партией. Отец давно ничего не говорил по поводу публикаций сына, хотя тот всегда старался оставлять их на видном месте.

– Алешка, прости. У меня и в мыслях не было тебя обидеть.

– Ну что? Будем говорить или станем отмалчиваться?

– жестко сказал Алексей.

– Ты уверен, что тебе это интересно?

– Твое мнение? – захохотал Алексей.

– Можно просто цитату? Ты же знаешь мою ужасную память – любую дрянь запоминаю. О Господи!

– Ну давай, чего уж.

– Я случайно тут прочел твою статью про американского "Евгения Онегина”. Ну…

– Фильм английский. Ты хоть видел его?

– Боже сохрани!

– Понятно.

– Ты заранее сердишься. Давай лучше играть».

– Я слушаю».

– Тогда только цитата. Вернее, близко к тексту. Там у тебя так примерно: «В финале, устыдясь, видимо, Татьяниной фразы насчет того, что ее с мужем "ласкает двор” (демонстрация свального греха у подножия трона показалась пикантной чрезмерно), целомудренные киношники ограничились съемкой процесса любви супружеской и заоконной…»

– Законной, – поправил Алексей.

– Правда? Мне запомнилось «заоконной». Я думал, там кадр такой, снятый через окно. А так-то хуже, просто тавтология. Ну, ладно. Дальше: «…Татьяна Никитична (в девичестве Ларина) усердно ласкает своего генерала. Освобожденный от мундира, генерал обнаруживает приятную гладкость и ухоженность – он вовсе не изувечен в сражениях, вероятно, служил в штабе». Абзац. «Чего же все-таки тут было больше…»

– Хватит! Давно бы с такой памятью Нобеля получил, если бы делом занимался».

– Смеешься! Я же тебе рассказывал, как на экзамене проверял на горение СО2…

– Случайно он прочитал.

– Клянусь! У тебя статейка на кухне лежала под солонкой. Там ей и место, говоря между нами.

– Ну, батя!.. А что тебе, собственно, так уж не понравилось? Я не понял».

ГМ снял очки и посмотрел на Алексея невооруженными глазами. Тик под левым пульсировал. Он не знал, что у Алексея всегда при взгляде на него возникал в сознании видеоклип: то ли ребенок на асфальте, то ли сердце в руке хирурга. Так же, читая Маяковского, предлагавшего посмотреть на его лицо, когда он абсолютно спокоен, Алексей неизменно видел тик отца.

– Я ведь уверен, что по существу ты прав, – сказал отец. – Они сделали плохой фильм. Наверное. Ты им выдал по полной. Твое право. И долг даже. Но зачем еще и татарочку на них отплясывать? Если их фильм не имеет отношения к Пушкину, то твоя-то статья еще меньше. «Ласкает двор» как синоним свального греха. Ну, остроумно. Но порох-то на что истрачен? На любовь к себе. Влюблен в себя, буквально как «золотой голос России».

– Это фельетон. Тебе знаком такой жанр?

– Да, знаком мне и такой жанр. Хотя больше это похоже на «капустник». Вернее, на ночную пьянку в конторе единомышленников, почему я и вспомнил. Особенно если есть девушка, которой хочешь понравиться. Один остроумный остроумнее остроумного другого, и все понимают друг друга с полуслова. Тут уж да, надо если рожать, то какого-нибудь ежа, показать себя профессором шутки, китайским жонглером. Вообще говоря, по своему опыту знаю, действует.

– Послушай, отец, будь ты проще. Ведь смешно же написано.

– Так смешно, что немного стыдно.

– Ну, ты зануда!

– Здесь не только любимая девушка, ради которой ты весь университетский багаж вытряхнул, понимаешь? Еще и страна. Глядит из-за шторки и нюхает, нюхает, чем это там пахнет наш цвет нации? И потомок негров безобразный у них на посылках. Это все, знаешь, из серии «за Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем. Кто вы такие?»

– Слушай, ты сам-то понимаешь, чего завелся?

– Да потому что не надо все время выяснять отношения с мужем Марьи Иванны! – закричал вдруг отец. – Это и есть критика фельетонной эпохи. У тебя в Гамбурге счет, что ли, есть? Нет у тебя в Гамбурге счета. И мерилом для всех этих твоих фельетонов служит не какая-то высшая истина… Я тебе скажу что.

– Не кричи, мать разбудишь, – попросил Алексей.

ГМ стер пот с кончика носа и снова надел очки.

– До чего ты любишь обобщать! Не понравилось, сказал бы: не понравилось.

– Ну почему? Хорошо написано.

– Но за Пушкина все же обидно».

– Да это тебе за него якобы обидно! Знаешь, в желании себя показать есть что-то плебейское.

– Все теперь так пишут, – сказал Алексей. – Только я пишу лучше. На «Золотое перо» выдвинули.

– Правда? – встрепенулся ГМ. – Я рад за тебя! Матушке скажи, она пирог испечет. Кстати, у нашей Евдоксии завтра день ангела. Купи каких-нибудь сиреневых лимонелл, я поздно приду.

– Сиреневые лимонеллы, – отец произнес с прононсом.

Алексей расхохотался.

– Лимонелла – вообще-то рыба. Причем обычно мороженая. Ты хочешь, чтобы я на день ангела купил маме рыбу? Это я тебе возвращаю Тавокадо. Помнишь?»

– Вот, черт! Ну купи каких-нибудь цветов. Только не гвоздики.

Процесс истребления на доске закончился, короли скрылись в бункеры, по чистому полю бродили одинокие воины, уже не агрессивные, а скорее задумавшиеся о цене

жертв и смысле войны, в ожидании момента, когда перемирие наконец станет очевидным для всех и неизбежным. ГМ напевал:

– Купил я для прекрасной Нэллы букет прекрасной лимонеллы…

– Жизни не знаешь, – сказал Алексей.

– Но оказалась стервой Нэлла и есть не стала лимонеллы… Ты уверен, что это рыба?

Однажды ГМ нашел в книжке по толкованию Библии абзац, отчеркнутый сыном: «Отец – это тот, кто воспитывает строгим требованием безграничной любви, кто не удовлетворяется ничем в нас, что ниже нашего достоинства». Понятно, о каком Отце шла речь, но ГМ был все же польщен.

Теперь мессия сидел, низко наклонившись над доской, и сопел. Алексей знал, конечно, что так проявлялось в отце вызревание какого-то необычного решения, но сейчас это вызвало в нем глухое раздражение. Он подумал, что перед ним сидит, в сущности, чужой человек, который когда-то присвоил себе права на него, соблазнил темпераментом каких-то высших смыслов и волновался по поводу их безбрежного существования больше, чем из-за свинки или скарлатины, которые пытались когда-то отнять жизнь у его единственного сына. В его телеологии (любимое словечко) был огонь, да, но тепла не было, одна только целесообразность. Не практическая, конечно, боже упаси. Он был выше быта. То есть не то чтобы выше, но даже обыкновенное и пустяковое событие он рассматривал как явление метафизического порядка. Поэтому любая оплошность, которую ты совершал, означала, по меньшей мере, отсутствие в тебе мистического чутья.