Граница вечности - Кен Фоллетт Страница 20

— Черт возьми. Отчего?

— Пневмония.

Таня не знала Бодяна лично, но она брала у него интервью до того, как он попал в беду. Необычайно талантливый, он был к тому же еще отзывчивым и добросердечным человеком. Как советский артист, которым восхищался весь мир, он пользовался большими привилегиями, и те не менее мог открыто выразить негодование по поводу несправедливости в отношении людей, чья жизнь сложилась не столь удачно, как у него. Вот поэтому его и отправили в Сибирь.

— И его все еще заставляют работать? — спросил Василий.

Таня покачала головой:

— Он уже не может работать. Но его кладут в лазарет. Он просто целый день лежит на нарах. И ему становится все хуже.

— Ты виделась с ним?

— Черт возьми, нет. Небезопасно даже спрашивать о нем. Если бы я поехала в исправительно — трудовой лагерь, меня бы там и оставили.

Василий налил ей чая и дал сахар.

— Хоть какое — то лечение ему проводится?

— Нет.

— Ты имеешь представление, сколько он еще протянет?

Таня покачала головой.

— Я тебе сказала все, что знаю.

— Нужно распространить эту новость.

Таня согласилась.

— Единственное, что можно сделать, чтобы спасти его жизнь, это предать гласности, что он болен, и надеяться, что правительство смягчится.

— Может быть, подготовить специальный выпуск?

— Да, — сказала Таня, — сегодня.

Василий и Таня издавали нелегальный вестник «Инакомыслие». Они сообщали о произволе цензуры, демонстрациях, судебных процессах и политических заключенных. В кабинете Василия на Московском радио стоял копировальный аппарат, обычно использовавшийся для размножения текстов. Тайком он печатал пятьдесят экземпляров номера. Большинство людей, получавших один экземпляр, размножали копии на своих пишущих машинках или даже от руки, в результате тираж рос. Эта система называлась в России «самиздат» и была широко распространена — таким образом расходились целые романы.

— Я напишу об этом. — Таня подошла к шкафу и достала большую картонную коробку, полную сухого кошачьего корма. Погрузив руку в шарики, она достала пишущую машинку в чехле. Ею они пользовались для выпуска «Инакомыслия».

Печатание в своем роде уникально, как почерк. У каждой машинки имелись свои характерные особенности. Буквы никогда не становились строго в линию: некоторые были чуть выше, некоторые смещались в сторону. Вследствие этого эксперты в милиции могли установить, на какой машинке печатался тот или иной текст. Если бы «Инакомыслие» печаталось на той же машинке, что и рукописи Василия, это мог бы кто — нибудь заметить. Поэтому Василий тайком вынес старую машинку из отдела планирования, принес ее домой и завалил кошачьим кормом, чтобы она не попадалась на глаза. При тщательном обыске она, конечно обнаружилась бы, но в случае тщательного обыска его песенка все равно была бы спета.

В коробке также находились листы специальной вощеной бумаги, используемой на ротаторе. У машинки не было ленты, буквы пропечатывались на такой бумаге, и на ротаторе они заливались печатной краской.

Таня написала заметку о Бодяне, подчеркнув, что Генеральный секретарь Никита Хрущев будет лично ответственен, если один из наиболее выдающихся теноров СССР умрет в исправительно — трудовом лагере. Она перечислила основные обвинения суда против Бодяна в антисоветской деятельности, в том числе его страстные выступления в защиту свободы творчества. Чтобы снять с себя подозрения, она сослалась на вымышленного любителя оперы из КГБ, который якобы сообщил о болезни Бодяна.

Закончив заметку, она отдала две страницы восковки Василию.

— Я постаралась сделать ее как можно короче, — сказала она.

— Краткость — сестра таланта, говорил Чехов. — Василий прочитал заметку и кивнул в знак одобрения. — Я поеду на Московское радио и размножу ее, а потом нужно будет доставить тираж на площадь Маяковского.

Таня не удивилась, но встревожилась:

— Это не опасно?

— Конечно опасно. Это культурное мероприятие, устраиваемое не властями. Поэтому оно отвечает нашим целям.

Несколько раньше в тот год московская молодежь начала неофициально собираться у памятника Владимиру Маяковскому. Кто — то громко читал стихи, привлекая больше людей. Праздник поэзии стал устраиваться регулярно, и многие декларируемые у памятника стихи содержали косвенную критику правительства.

При Сталине такое мероприятие длилось бы не больше десяти минут, но Хрущев был реформатором. Его программа предусматривала культурную терпимость в ограниченной степени, и пока никакие меры не принимались против чтения стихов. Но либерализация делала два шага вперед и один назад. Танин брат говорил, что это зависело от того, преуспевал ли Хрущев, чувствовал ли он себя политически сильным или терпел неудачи и боялся переворота со стороны своих консервативных политиков в Кремле. Какой ни бы причина, нельзя было предугадать, что сделают власти.

Таня слишком устала, чтобы думать об этом, но она понимала, что в любом другом месте будет не менее опасно.

— Я посплю, пока ты будешь на радио.

Она пошла в спальню. Увидев незастеленную кровать, она догадалась, что Василий и Варвара утро провели в ней. Она набросила покрывало поверх смятых простыней, сняла ботинки и растянулась.

Ее тело устало, но мозг работал. Ей было страшно, а идти на площадь Маяковского все равно хотелось. «Инакомыслие» было важным изданием, несмотря на любительское производство и маленький тираж. Оно служило доказательством, что коммунистическое правление не всесильно, и показывало, что диссиденты не одиноки. Религиозные деятели, боровшиеся против преследований, читали об исполнителях народных песен, которых сажали за песни протеста, и наоборот. Вместо того чтобы чувствовать себя единственным голосом в монолитном обществе, диссидент осознавал, что он или она — звено обширной сети и что тысячи людей хотят, чтобы правительство было другое и лучше.

И оно могло бы спасти жизнь Устина Бодяна.

Наконец, Татьяна уснула.

Она проснулась оттого, что кто-то гладил ее по щеке. Она открыла глаза и увидела Василия, растянувшегося рядом с ней.

— Проваливай, — сказала она.

— Это моя кровать.

Она села.

— Мне двадцать два года — я слишком стара, чтобы интересовать тебя.

— Для тебя я сделаю исключение.

— Когда я захочу пополнить свой гарем, я дам тебе знать.

— Ради тебя я брошу всех.

— Нет, ты этого не сделаешь

— Правда, сделаю.

— На пять минут, может быть.

— Навсегда.

— Сделай на шесть месяцев, и я подумаю.