Хапуга Мартин - Уильям Голдинг Страница 20

— Я же говорил, что меня затошнит.

— Питье. Еда. Разум. Спасение.

— Я назову их…

Но блестящие картинки не пропадали, хотя и менялись — не как облака, переливающиеся из одной формы в другую, а с полной и неожиданной сменой места и времени.

— Садитесь, Мартин.

— Слушаюсь, сэр.

— Мы рассматриваем вопрос о присвоении вам офицерского звания. Сигарету?

— Благодарю вас, сэр.

Неожиданная улыбка над щелкнувшей зажигалкой.

— Вам уже дали прозвище на нижней палубе?

Ответная улыбка, очаровательная, робкая.

— Скорее всего, да, сэр. Как же без этого!

— Пыльный Миллер или Модник Кларк? Что-нибудь в этом роде?

— Точно так, сэр.

— Ну и как вам с ними живется?

— Можно сказать — терпимо, сэр.

— Нам нужны люди образованные, с интеллектом, но, самое главное, с характером. Почему вы пошли на флот?

— Из чувства, что мой долг… как бы это сказать… помочь… Вы меня понимаете, сэр?

Пауза.

— Значит, на гражданке вы были актером?

Осторожно:

— Да, сэр. Боюсь, не ахти каким.

— Пробовали писать?

— Да пока ничего особенного, сэр.

— Кем же вам хотелось бы стать?

— Понимаете, почувствовал — это все же не то, не настоящее. То ли дело здесь. Уж вы-то знаете, сэр! Здесь, на корабле. Здесь действительно приближаешься к главному делу всей жизни — достойному делу. Я хотел бы стать моряком.

Пауза.

— Так почему вы хотите получить офицерское звание?

— Сэр, я самый обычный моряк, всего лишь крошечный винтик в машине. В качестве офицера мне, может быть, повезет, сэр. Представится возможность по-настоящему бить фрицев — за шестерых.

Пауза.

— Скажите, Мартин, вы пошли на флот добровольцем?

В документах же все есть. Достаточно в них заглянуть.

Со всей искренностью:

— Сказать по правде, нет, сэр.

Привычная маска выпускника Дартмутского морского колледжа не скрывает смущения, он краснеет.

— Благодарю вас, Мартин, это все.

— Да-да, сэр, благодарю вас, сэр.

Он заливается краской, как шестнадцатилетняя девица.

— Старик, она жена продюсера, соображаешь, что делаешь?

Необычно маленький французский словарик, похожий на необычно большую красную резинку.

Черная лакированная шкатулка для хранения денег, со стершейся позолотой.

В китайской шкатулке было что-то неуловимое. Иногда это была украшенная резьбой коробочка из слоновой кости, куда вложены еще несколько таких же, иногда — просто ящичек вроде тех, где хранятся деньги. Но при всей неуловимости с ней связывалось что-то значительное и что-то навязчивое.

Старик, она жена продюсера. Толстая. Белая. Как личинка с малюсенькими черными глазками. Я бы тебя съел. Я так хотел бы сыграть Дэнни. Я бы тебя съела. Я с радостью дала бы тебе роль. Как я могу тебе что-то дать, пока тебя не съем? Он со странностями. Он бы с удовольствием тебя съел. И я бы тебя с удовольствием съела. Ты, моя прелесть, не личность, ты — инструмент для получения удовольствия.

Китайская шкатулка.

Меч — это фаллос. Какая грандиозная, сногсшибательная шутка! Фаллос — это меч. Лежать, пес, лежать. Всеми четырьмя лапами. Знай свое место.

Он вскрикнул: перед ним возник чей-то профиль. Профиль одной из покрытых перьями летающих рептилий. Усевшись на каменной плахе, она скосила глаз, уставилась на него. Он вскрикнул, и широкие крылья забились, захлопали, умчались прочь. И тотчас синее небо и камень заслонила блестящая картинка. Яркое пятно, то опрокинутая на бок восьмерка, то круг. В круге переливалось синее море, над которым кружили чайки — кружили, покачивались на волнах, что-то смаковали и дрались. Он ощутил, как под ним тряхнуло эсминец; на мостике воцарилось зловещее спокойствие и тишина; рядом скользнул какой-то дрейфующий на воде предмет — неприметный, и мерзкий, и тихий, среди дерущихся клювов, инструмент для получения удовольствия.

Он выбрался из щели на солнце, встал и вяло сообщил воздушному пространству:

— Я проснулся!

Глубокая синева с белыми бликами и сверкающими вспышками. Пена, пышно взбитая вокруг трех скал.

И провел черту под ночью:

— Сегодня день размышлений.

Быстро раздевшись до брюк и свитера, он раскидал одежду на солнце и спустился к Красному Льву. Вода стояла так низко, что мидии оказались совсем рядом, на уровне ватерлинии.

Мидии можно было есть, но они скоро надоедали. На миг он задумался: не набрать ли несколько леденцов? — но желудок не принял эту мысль. Тогда он подумал о шоколаде, вспомнил о фольге. Он сидел, механически пережевывая мидии, а мысленно видел, как на солнце ярко вспыхивает серебро.

— А ведь меня могут снять отсюда еще сегодня.

Он поразмышлял об этом и пришел к выводу, что сама мысль о спасении оставляет его безучастным, так же как и мидии, к которым он утратил всякий интерес, — неприятные на вкус и отталкивающие, как пресная вода в запруде. Он добрался до нее и вполз внутрь. У ближнего края протянулась полоса красного осадка около двух дюймов шириной.

Он крикнул в дыру, откуда доносилось эхо:

— А дождь еще будет!

Самоутверждение личности.

— Нужно промерить эту лужу. Установить норму, чтобы всегда иметь столько воды, сколько требуется. Нельзя остаться без воды.

Колодец. Пробить в скале. Ямка для сбора росы. Оградить глиной и соломой. Учесть осадки. Образование. Разум.

Вытянув руки, он стал ощупывать пальцем дно. Когда рука погрузилась до костяшек, кончик пальца коснулся ила и тины… Под ними — камень. Он глубоко вздохнул. Дальше, ниже уровня окна, стояла совсем темная вода.

— Дурак полез бы вперед и растратил понапрасну воду, вымывая ее с этого края, — просто чтобы удостовериться, сколько еще осталось. Я сделаю не так. Я дождусь, пока воды поубудет, и вот тогда поползу. А до того еще будет дождь.

Он быстро вернулся к сушившейся одежде, достал фольгу и обрывок веревки и вскарабкался обратно к Гному.

Он хмуро оглядел Гнома, начал рассуждать сам с собой:

— Восток или запад — все равно. Откуда бы ни появился конвой, скалы ему так или иначе не миновать. Но караван может появиться с юга или, что менее вероятно, с севера. А северная часть не освещается солнцем. Значит, лучше всего сделать ставку на юг.