Бездна - Кристоф Оно-Ди-Био Страница 20

Мне очень нравилась эта роль: она действовала, а я смотрел, увековечивал, был свидетелем ее взлета. Шел в ее фарватере. Впечатление, наводка, спуск.

Почему так случилось, что она потеряла голову? Почему оставила у меня на руках это крошечное существо, которое я обожал, которое, если понадобилось бы, стал кормить собственной кровью, но которому, увы, нужна была также и мать. Смогу ли я довести до конца этот рассказ?!

Пас сопровождала меня во всех моих разъездах. Концерт в Осло, выставка в Лиссабоне, дефиле в Милане, новая экспозиция в амстердамском Rijksmuseum [73]. Она всюду следовала за мной. Но в конечном счете это я следовал за ней, ибо все дороги вели на пляж, на ее драгоценный пляж.

В Сорренто, где сирены по-прежнему были предметом поклонения, она обнаружила в лимонно-желтом цвете шезлонгов, обрамлявших изумрудное море, те переливчатые нюансы, которые так стремилась запечатлеть на фотопленке. В Пуйесе отобразила контраст между ослепительно белой скалой и смуглыми ногами сотен ребятишек, что бегали по песку или бросались в море, как живые гранаты, – это зрелище возродило через ее камеру Италию Пазолини [74], нищую и насмешливую, больную и щедрую на эмоции. Пляж Позитано, где у подножия живописнейшей амальфийской скалы высилась Санта-Мария Ассунта – церковь с фаянсовым куполом [75], она изобразила как роскошный концлагерь с рядами зонтиков, в чьей дорогостоящей тени лежали вповалку, спасаясь от адской жары, тела отдыхающих.

Она покидала отель в первой половине дня, пешком или в арендованном нами автомобильчике. Устанавливала на песке свою «гармошку» и сверхлегкую скамеечку, на которую водружала доску со своим оборудованием. Ей помогал паренек из местных, который вечером уносил с собой деньги в кармане, улыбку Пас и радость от ежедневного созерцания красивой женщины.

Мы встречались за обедом. Обычно я приходил после нее. У меня были всякие мероприятия в городе, затем я работал у себя в отеле, после чего мне требовалось бодрящее купание. Из воды я наблюдал за ней: она стояла на двухметровой платформе, в широченной соломенной шляпе, защищавшей ее от солнца. Иногда она спускалась со своей «башни», скидывала панцирь одежды и входила в море. Ее купальник – если можно так назвать несколько сантиметров тоненькой лайкры – весьма условно прикрывал вызывающую наготу. Парню она платила за охрану ее техники, но он только и делал, что пялился на нее. Вернувшись на берег, она ему улыбалась и ложилась на пляжное полотенце, презрительно игнорируя шезлонги со складными зонтами, без которых Италия не была бы Италией.

По ночам ее тело все еще пылало впитанным за день солнечным жаром.

Отель, с его холодными оштукатуренными стенами и металлической балконной решеткой, примыкал к скале. Наш номер походил на монашескую келью, где я молился – на Пас. Ей часто снились кошмары, она металась во сне, что-то бормотала по-испански, и тогда я бережно обнимал ее, стирал мокрым полотенцем пот с ее горячего лба, убаюкивал. В особенно жаркие ночи мы ложились прямо на плиточный пол, чтобы охладить наши разгоряченные тела. И, стараясь поскорее уснуть, смотрели на звезды, мысленно соединяя их между собой, чтобы они образовывали в черном небе фигуры животных, как это делаешь ты, рисуя карандашом в своих детских книжках.

За завтраком она не любила говорить. Молча поглощала свои тосты, пряча глаза за темными манхэттенскими очками.

Первое слово она произносила в 9.55, когда воды Тирренского, то есть «этрусского», моря принимали в себя ее смуглое, цвета капучино, тело. Двести девяносто ступеней вели к вершине утеса, откуда она бросалась в волны под взглядом призрака знаменитого американского писателя [76], чье орлиное гнездо высилось над нашим отелем. Ела она только меч-рыбу. В крайнем случае, spaghetti alle vongole, которые называла almejas [77].

Когда я вернусь из этого путешествия, Эктор, я буду приходить к тебе в детскую вечерами. И, если ты никак не сможешь заснуть, стану вполголоса перечислять тебе названия итальянских блюд: pappardelle, rigatoni, tortellini, conghilie, casarecce, penne, mezze penne, pennette… Тебя это убаюкает так же безотказно, как мой рассказ о том, как в теплом спальном вагоне транссибирского экспресса ты будешь мчаться сквозь тундру. Тундра… это слово всегда тебя смешило. Вот и эти итальянские слова тоже тебя развлекут своими певучими звуками, прежде чем усыпить.

Что еще нужно для счастья?! Все было прекрасно, все было чудесно. Мы выбирали уютное местечко с красивым видом, чтобы продегустировать цветное содержимое бокала, который был просто бокалом и ничем больше. Если названия всех видов кофе кончаются на «о» (espresso, cappuccino, latte macchiato), то коктейли оканчивались на «i» – bellini, rossini, negroni. Заметь: сплошь имена творческих личностей. Да, даже Негрони и тот был художником – писал Мадонн в пятнадцатом веке. Мы внимательно следили за тем, как струйки вина скользят между пузырьками сельтерской и кружочками лимона; нас восхищали неустойчивое равновесие между горечью и сладостью напитка, изящная форма бокалов, удобная для пальцев, герб отеля на блюдечках, мраморные столешницы, бархат кресел, складки портьер…

Так почему же я не заметил приближения грозы?!

Мне не нравится фраза Моравиа [78]: «Чем вы счастливее, тем меньше думаете о своем счастье». Я считаю ее неверной. Во всяком случае, для себя. О своем счастье я думал каждую минуту, восхваляя богов за то, что они создали эту женщину. И, не будь это запрещено европейскими законами, я ежедневно совершал бы жертвоприношение в благодарность за это счастье.

Теперь я знаю: меня обманула видимость. Мы огибали берега Европы, держась за руки. Пересекали континент в надежных воздушных лайнерах, приземляясь в странах уже знакомых нам, но еще не до конца изученных, стремясь приобщиться к их жизни, к их красоте. Она была моею гаванью, моим оплотом. И я знал, что отныне без нее мне уже не будет счастья.