Не любо - не слушай - Наталья Арбузова Страница 20

Горе поди к Егорью – те Егорий поборе. Горе поди за море – там вино не шатае. Авдей переливает воду из ведра в ведро, наговаривая на текущую струю. Алеша ассистирует: смачивает бинт в ведре «с наговором», переворачивает бесчувственное тело Василья Власьича и наносит влажный крест на лоб его. Тете Анечке велено стоять лицом к стенке: от нее отвораживают, пусть отворачивается. Смиренно всё терпит: Авдей плюет ей в подол, отрезает порядочный клок волос – выбрасывает на вьюжный ветер. Горе неразделенной любви летит к оврагам и воет там волком на ущербную луну. Вышли втроем, оставив спящего – Сережа сидит под дверью, бормочет: горе поди к Егорью. Алеша будущего давно не видел, что-то оно становится больно смутным, но тут разглядел: этот мальчик держит в руках «Цветник духовный». Преемник растет.

Петру Федорычу к Фаине из Салехарда близко, однако сердце сердцу вести не подает Фаина давно любит Фиму, Петр Федорыч пока Анхен, Запоев теперь – только водку да полевой простор. Ирина Середина вышла замуж, и что-то у ней не ладится: Сережа живет в Недоспасове неведомо у кого. На Сереже заметно фирменное недоспасовское клеймо: след молодости его матери, прошедшей в этих стенах. Из Риги бежали на запад Елена Круминь с супругом, а муж Людмилы Янис зачем-то бежал один. Людмилу Янис с Кристиной заслали в Курганскую область. Петр Федорович седеет, а Фаина сидит. И вот уж май сорок первого – лучше не видеть будущего, оно подступит вплотную, успеете разглядеть. Опять зацвели поляны, побеги выгнали елки, и смирно ластятся волки к Авдееву сапогу. Алеша обнял Сережу за плечи – идут на хутора. Сережа вдруг изрекает: война будет через месяц. Еще один ясновидец… их тут хоть пруд пруди.

Сдавать странички (зачет по немецкому) значит столько-то знаков текста перевести из газеты, издаваемой на немецком здесь, в Москве. Осуществить перевод с перевода. Анхен красивей студенток, хоть ей уже тридцать шесть. Вечернюю консерваторию закончить она не успеет: чего-то не досдала, чего-то недостает. В начале войны докопаются до фамилии Эрлих - сослать в Сибирь не сошлют, но из вуза турнут.

Стенографисткой-машинисткой на прежнее место не взяли, уехали в эвакуацию без нее. С горя устроилась нянечкой в близлежащую школу – школу тут же закрыли: налеты стали сильней. Петр Федорович на фронте – офицер, но не муж… стало быть, за него аттестат никак не получишь. В Орле давно уже немцы, о наших ни слуху ни духу, и никому на свете дела до Анхен нет. Оклад продала с иконы, которой благословили названые родители на несчастливый брак. Сидят в темноте с Маришей, немного отдернули штору: прожектора нащупали в небе фрица… ведут. На батареях отопленья пестрые шкурки кошек, а батареи не топятся – надо таскать дрова. Заработала грыжу, попала на операцию. Оставили санитаркой: врачам ее стало жаль. Мариша худая и черствая… какие там киски-бантики. Ходит к матери в госпиталь – не за так, за обед. Читает ослепшим письма сухим подростковым голосом. Кормит безруких с ложки без улыбки в лице.

В конце сентября рыли окопы в мягкой орловской земле – Александра Иванна Теплова со старшими учениками, включая Сережу Середина. Бухало, ухало, полыхало и через несколько дней прокатилось поверх неглубоких окопов в стороне от деревни. Александра Иванна отпустила ребят и ставни в школе закрыла. Сказала: делайте вид, что по-немецки не знаете. И про меня молчите… я понимаю всё. Павел Игнатьич последнее время работал сутками в госпитале. В недоспасовском фельдшерском пункте появлялся по понедельникам – Алеша давно на фронте. Запоев ушел в ополченье: лучше убитым, чем полоненным, хоть бы и женщиной. А что же Авдеево волхованье? это как от запоя: на время. Ушел на фронт несвободным – жизнь была не мила. Закрылись на засов вдвоем: Шурочка и Сережа – Самсоновы не пришли… Авдея вот тоже нет.

Авдей при деле: в полевом госпитале медбратом без документов при Алексее Федорыче под его личный ответ. Петр Федорович по штабам, картограф-геодезист с дипломом: обзор с любого холма сумеет изобразить, грамотно пишет сводки и донесенья печатает. Алеша хирург без диплома, от Бога. Уж коли Бог не помог – тогда Авдей, ничего не поделаешь. Просто так вытащить пулю в несложных случаях доверяют Алеше – хирургам времени нет поесть. Очень способный фельдшер, доучится после войны. Мишка Охотин попал к Алеше в палатку с начинающейся гангреной. Уже бы и отняли ногу, но было три операции понеотложней – хирург свалился и Мишке назначил на утро. За ночь Авдей шаманским способом крестника у гангрены отбил. Не мог порадеть о душе – так хотя бы о животе. Утром хирург сказал коротко: ампутация отменяется – и подал рапорт (давно собирался) о представленье к награде фельдшера Недоспасова. Авдею Арефьичу Енговатову выдали пару белья. Мишка на фронт из ссылки ушел, у него под Архангельском жена и двое детей. Таньке сейчас девятнадцать – гуляет, пес ее ешь, а то б я тебе сосватал. Отец давно уж не жив … он бы ей показал (про мать Алексей промолчал)…да ладно, найдем другую… такому-то молодцу. Молодцу - значит молодцу… Алексей себя в зеркале не разглядывал, даже во время бритья. Изменился, в какую сторону – не поймешь. Война, брат, изменит, еще и не так.

Февраль, юго-западный ветер летит от теплых морей. Авдотья везет салазки по осевшему снегу: тащит еду в усадьбу, без нее пропадут. Устала – обернулась волчицей, тянет как ездовая собака по насту нелегкую кладь. Глядишь, сыновья припряглись, побежали с матерью рядом. Перед усадьбой их прогнала, встала во весь стройный рост – Настасья Микулична, да и только. У ней большая опека: в невидимом доме Авдея наших раненых двое, в усадьбе Тепловы с Сережей, а супруги Самсоновы удрапали от греха. Бывший охотинский хутор снова теперь стал хутором – немцы смазливой Авдотье оставили пару коров. В госпитале лежат немцы, Павел Игнатьич прячется – никто пока, слава Богу, на него не донес. Фельдшерский пункт и школа на деревне закрыты, лечат и учат в усадьбе, да и то потайком. Сережа ходит за ранеными на Авдеевом хуторе – знает неплохо травы и много чего еще. Сказал: Алеша с Авдеем спасли Авдотьина сына… не волка, а настоящего - придет на обеих ногах.

Мишку отправили обратно в часть, признав годным: зажило, как на собаке. В Авдеевом невидимом доме двое солдат поначалу ковыляли на костылях – Сережа ночью принес, у него ключи от Алешина фельдшерского пункта. Через месяц отнес назад за ненадобностью. Олег Белоглазов прихрамывает, а младший, Женька Клушин, уж пляшет, сотрясая вполне осязаемый пятками пол. Двигаются наугад. Полное впечатленье, что ходят по воздуху над цветущей поляной. Снаружи их не видно даже Авдотье. Внутри дома Авдотья видит всё, Сережа – то, что Авдотья позволит. Сейчас видит своих подопечных: те сидят на явственно скрипящей скамье, пьют молоко от Авдотьиных вечно взбрыкивающих коров, говорят за жизнь - куда податься? как выбираться отсюда? Не миновать поклониться Авдотье: если кто выведет за линию фронта, так это она, черт-баба. Давно не показывалась, ровно ей ни к чему. Только пес ее рыжий тут крутится.

Танька задрала подол, ходит тряпкой по временному настилу, улыбаясь Алеше счастливой улыбкой. Приехала – Мишку уже выписывали. Глянула на Алешу, какой он вырос хороший, и бух в ноги главврачу: возьмите меня санитаркой. Ну да! гулять ты сюда приехала? тебя вон брат родной ославил. Ладно, хрен с тобою… проверим: коли ты худо-бедно здорова, поступишь в гнойную перевязочную… неповадно будет гулять.