Вечный запах флоксов - Валери Тонг Куонг Страница 20

– Сегодня… Придешь?

Он досадливо махнул рукой.

– Что ты, милая! О сегодня не может быть и речи. Столько дел накопилось!

Она дрогнула и кивнула.

Он замешкался, словно раздумывая, погладил ее по голове и ласково спросил:

– Может, завтра? Ты ведь не против?

Против! Она – против! Господи, какой… Дурачок! Да она! Только бы дожить до этого «завтра»! Только бы не свихнуться и дожить! Потому что это проклятое время… Будет опять издеваться и мучить ее.

Она закрыла за ним дверь и села на пол в прихожей. «За что мне столько счастья? – подумала она. – Разве я заслужила?»

Анатолий Васильевич спешил на работу. Почти опаздывал. А вечером надо было объявиться у Ларочки. Что поделаешь – ее день, законный. Впрочем, по Ларочке он успел даже соскучиться – столько лет из жизни не выкинешь!

А девочка эта… Милая такая, трогательная. Одинокая, словно сирота необласканная. А вроде не детдомовская, с матерью живет! Странно даже… Будто слово ласковое впервые услышала! Так благодарна, что руки пыталась целовать. Чудеса!

Анатолия Васильевича Ружкина Мария знала давно – так сложилось, случайные обстоятельства. Давно, сто лет назад, Катерина, первая любовь и мать двоих детей Ружкина, рожала у них в больничке. Там и столкнулась впервые Мария с незадачливым папашей. Нет! Ружкин появлялся частенько, вот только передачки его для роженицы были предметом насмешек и обсуждений всего больничного персонала. Ну, а как вы думали? Банка скумбрии в томате и ливерная «собачья» колбаска. Нянечка, принимавшая передачи, поносила папашу на всю больницу. Тот растерянно хлопал красивыми, в густых ресницах, синими глазами и пытался оправдаться.

– Ну и муж у тебя! – раздраженно бросила нянечка, брякая перед Катериной тарелку с жидким больничным супом.

– А не муж он, – вяло бросила Катерина и отвернулась к стене.

Нянечка сразу подобрела и женщину пожалела.

– Да не реви! Зато – красавчик отменный! Дай бог, сынок в него пойдет!

Спустя пару лет в родилку попала и Ларочка. Ларочку все побаивались и связываться с ней не желали. Передачки Ларочке носила мамаша, но однажды появился отец ребенка. Он кидал в окно первого этажа камешки и махал Ларочке еловой веткой. Была зима.

Ларочка стояла у окна и смущенно отгоняла пьяненького любовника. Ей было неловко. Анатолий Васильевич плясал под окошком «Яблочко».

Ларочка дернулась и отошла от окна.

Вся больница, разумеется, признала в папаше Ружкина. А еще через год там снова рожала Катерина – теперь уже второго сына. И теперь Ружкин выкаблучивался под ее окном.

– Жалко баб, – вздыхая, сказала медсестра Ниночка.

– Ничего не жалко, – сурово отрезала Стеша, – сами виноваты. Рожают не пойми от кого!

Мария тогда стушевалась и быстро вышла из сестринской. У нее уже была Люська, и стыд она испытала за всех, включая себя.

Медсестры переглянулись, и Ниночка покрутила пальцем у виска, осуждающе глядя на Стешу.

Приехав в поселок, Мария обнаружила пропажу курицы и остатки бульона в большой кастрюле.

– Стерва ты, Люська, – грустно сказала она, – чтоб так, втихомолку… без спроса…

– Молись на них, – с вызовом бросила Люська, – а я буду картошку жрать. С маргарином.

То, что с Люськой происходит что-то не то, она заметила не сразу, а спустя месяца два.

Люська задерживалась на работе, сильно красила глаза и застывала на пару минут на месте, словно ее приклеили.

Но спросить ее, что происходит, Мария не смела – не принято было спрашивать про личные дела в их семье, не принято.

Только когда Люськино тощее пузо слегка округлилось, впервые в жизни налились впалые щеки и загорелись румянцем, только когда дочь стала банками есть соленые помидоры, Мария поняла – в доме беда!

– От кого? – коротко спросила она.

– Ты не знаешь, – так же коротко ответила дочь.

– И что дальше? – продолжила мать.

Люська пожала плечом.

– Ребеночек…

Раньше мучили страшные сны. Теперь она всю ночь лежала без сна и думала, думала…

За что такая судьба? За что? Разве нельзя по-человечески? Как говорила Стеша – по-лю́дски? Повстречаться, сыграть свадьбу, назвать гостей и надеть белое платье… Все то, чего никогда не было у нее, у Марии…

Дочь ждала та же судьба – одинокая, осуждаемая людьми… С перешептыванием за спиной. И снова тянуть этот невыносимый воз позора, нужды, унижений. Кем они прокляты, кем? Почему такая судьба? Что она сделала не так? Почему не объяснила дочери, единственной дочери, как надо проживать свою женскую жизнь, чтобы не чувствовать себя ущербной и виноватой? Разве мало настрадалась она, Мария? Разве мало пролила слез?

Она корила себя, что не нашла слов и времени, чтобы сблизиться с дочкой. И все потому, что всегда боялась вопроса: «а кто мой отец и почему? Почему… Почему ты не рассказываешь мне о нем, почему я не могу его увидеть? Почему я не имею права знать правду? Почему? Тебе стыдно за что-то? Ты виновата? Нет? Тогда почему? Почему ты так не уважаешь меня, свою дочь?»

Что скажешь? Потому что боялась правды – всю жизнь. Врать не умела. Придумает так, что самой станет смешно. Потому что боялась доставить ему неприятности. Больше всего на свете. Потому что считала его богом… Берегла его семью.

Стыдно было и страшно. И сейчас стыдно и страшно. За Люську.

А вскоре узнала, кто отец будущего ребенка. И тут наступил настоящий кошмар.

Она кричала дочери, что та – идиотка и дура, что «у этого по всему городу дети и жены», что она посадит его, привлечет. Что в дом его никогда не пустит – такую «скотину».

– Он же не человек! – кричала она. – Ты это понимаешь?

Люська усмехалась:

– А ты? Ты родила меня от человека? И где же тот человек? Где? Что же он ни разу не возник в нашей жизни? Ни алиментов, ни черта! Он – человек? Тогда скажи кто. Я пойду и посмотрю ему в глаза!

– Я уеду! – грозилась Мария. – Уеду, и останешься одна! Кто тебе поможет? Он? Да ни одна из его баб от него копейки не видела!

– А ты? – тут же включалась Люська. – Ты от своего много видела? На порог не пустишь? А я здесь прописана! И ребенок мой будет прописан! И еще! Я его люблю, понимаешь! Хотя… Где тебе понять! Ты только больных своих любишь. И еще – кур. Про тебя все понятно. Ты ведь меня… за всю жизнь… Ни разу не обняла! А уедешь… Мне только легче будет!

Мария опустилась на табуретку, закрыла лицо руками и… горько заплакала.

А утром в медпункт прибежала Стеша и сказала, что Доктор помер.

Мария словно окаменела. Быстро оделась, закрыла медпункт и медленно побрела домой.