Перелом - Ирина Грекова Страница 20

Любопытно, что в палате практически никто не читал, хотя кой-какие возможности были. Сестра-культурница разносила потрепанные книги, приговаривая: «Юмор! Обхохочешься!» или же: «Про шпионов! Хватайте, девочки!» Но девочки книг почти не хватали, а схватив, не читали. Я сама себе удивлялась: полное отсутствие охоты к чтению! То ли мешал серый холм, торчавший перед глазами, то ли невозможность лечь на бок… Пробовала, но слова оставались словами, не складывались в картины. Забывала, кого как зовут, кто чей сын, кто кого любит… Да и неинтересно все это было. Какие-то загогулины в мире здоровых. Куда интересней был мир больных, палата с серыми холмами, еда, умыванье, врачебный обход, уроки лечебной физкультуры… Это уже не говоря о посетителях: кто пришел, что принес, где достал?

Удивительно, как сужается кругозор у лежащего в больнице! Точнее, не кругозор (круга нет), а нечто четырехугольное: стены палаты, потолок, дверь, окно. Каждая мелочь вырастает в событие. Кого-то поставили на костыли, кого-то выписали. Привезли новую больную…

Вот, например, поступила к нам взамен выписанной веселая Дуся Свистунова. Она сразу же пустилась в пляс по палате, пристукивая только что наложенным гипсом. Не то чтобы пьяная, но явно навеселе. Плясала и пела. У нее был перелом лодыжки, гипс коротенький, как сапожок, и этим сапожком она бодро отстукивала в такт песне: «Баба я веселая, все с меня смеются… И-эх!» — и ударяла каменной пяткой. Пришла старшая сестра, строгая, худая, вся в очках, мигом приструнила плясунью, уложила, сделала укол, та почти сразу же захрапела. А жаль! Было приятно смотреть, как она пляшет, веселая, толстая птица. Наутро, проспавшись, она оказалась спокойной и бодрой, а про вчерашнее сказала: «Это я с перепугу. В жизни не пью». Во время обхода Ростислав Романович с серьезной грустью в больших матово-черных глазах втолковывал ей, что нельзя становиться на сломанную ногу, тем более — плясать: «Опора — только костыли, а ногу поджимайте, знаете, как хромая собака делает? Выходит, собака разумнее вас. Если опираться на ногу, сращение будет неправильное». Она только смеялась, блистая стальными зубами: «Ну и пускай! Не замуж мне выходить!» Лет ей было за сорок, но щеки такие гладкие, молодые, что вполне можно бы и замуж. Кто-то ей сказал об этом, а она: «Полюбит, так и хромую возьмет!» С ее приходом палата приобрела «ходячую» и очень этому радовалась. Выдали ей костыли, но она неохотно ими пользовалась. Попробует, обопрется, плюнет, отставит их в сторону, и в своем гипсовом сапожке (уже подзапачканном) топ-топ к раковине, к холодильнику… Я ей: «Разве вам не больно ходить?» — «Как же не больно! Иной раз так прихватит, что хоть ложись и помирай. Да я ей воли не даю, ноге-то. Мне, что ли, в услужении у нее быть? Не на такую напали, товарищ нога!»

Когда «товарищ нога» слишком уж давала о себе знать, Дуся ложилась на свою койку и громко стонала, но без надрыва, тоже как-то весело, перемежая стоны смехом. «В нашем деле без веселья нельзя, — говорила она. — Дело такое, что веселья требует». — «А что у вас за дело?» — «Продавщица я в гастрономе. Другая лается, хамит покупателям, а я все с улыбочкой, смотришь, оно и легче. Работа наша каторжная, вы не слушайте, что про нас говорят, будто воруем. Не воруем, а все по максимуму». — «Что это значит?» — «На верхнем пределе. Положен максимум утруски, усушки, яичного боя. Мы и пишем максимум, сколько бы ни было. Иначе не выпутаешься: завмагу дай, контролеру дай, иной раз из своих кровных приплатишь. А покупатели? Нервы на нервах. Один перевесить требует, другому бумага велика, а третий и вовсе — жалобную книгу. А я все смешком да ладком! За всю жизнь — не поверите! — на меня ни одной жалобы не поступило. На собрании отмечали как маяк».

Заметным, даже скандальным, было происшествие с Лидией Ефремовной. Это была миниатюрная старушка, совсем глухая, всегда кивающая седенькой пушистой головой. Глядя на нее, я впервые поняла ходячее выражение «божий одуванчик». Она и впрямь была похожа — даже не на весь одуванчик, а на одно отдельное семечко с парашютиком вверху. Такая хрупкая, легкая, дунь улетит. Недавно ее поставили на костыли. Осторожно, словно стеклянная, она на них двигалась, сама себе не веря, что ходит…

Помню, день был тусклый, пасмурный. Облака тянулись, как мысли. Зина с утра была не в себе — черные глаза так и буйствовали. На ходящую Лидию Ефремовну она смотрела с ненавистью.

А у меня болела нога — не очень сильно, но нудно, и я по привычке стонала. Вдруг Зина на меня накинулась:

— Безобразие! Ты чего стонешь? Больно? А другим не больно? — Я примолкла, а она еще громче: — Будешь стонать, людей тревожить — в порошок сотру! Я через тебя заснуть не могу! Посмотри на соседку свою, Дарью Ивановну. Она во сто раз больней тебя, а не стонет. Уважает людей.

Я не отвечала. Это-то больше всего и бесило Зину:

— Молчит! Пришипилась! Корчит из себя неизвестно что! Все мы здесь одинаковые, переломанные! Принцев тут нет!

Тут Лидия Ефремовна, по глухоте не слышавшая скандала, направилась к раковине, с полотенцем через плечо. Все с той же летучей, блаженной улыбкой: хожу!

— Мыться? — закричала Зина. — Я тебе умоюсь, чертова перечница!

В руке у нее была чугунная гиря для разработки кисти. Она с размаху кинула ее прямо в ноги Лидии Ефремовне. Отчетливо стукнула гиря о гипс. Старушка пошатнулась, заплакала в голос. Дуся в своем сапожке бросилась ее поддержать. Больные закричали, загомонили. Я нажала кнопку звонка. Явилась старшая сестра:

— Кто вызывал? По какому поводу?

— Это я. Здесь больная Савельева безобразничает. Швыряется гирями. Попала Лидии Ефремовне в сломанную ногу.

Сестра занялась старушкой. Довела до койки, уложила, осмотрела гипсовую повязку, убедилась — цела. Лидия Ефремовна вся тряслась, плакала:

— В другом месте сломала! Слышу — хрустит! Нет, вы послушайте сами: хрустит!

— Ничего у вас не хрустит. Гипс толстый, под ним нельзя сломать кость. Если хотите, завтра на рентгене посмотрим. Да нет у вас там ничего. Просто перепугались. Выпейте-ка валерьянки с ландышем — пройдет…

Выпила. Постепенно пришла в себя, хотя все еще вздрагивала. Старшая сестра подобрала гирю с полу, держа ее подальше от себя, как адскую машину, подошла к двери, взялась за ручку, кинула на Зину свирепый взгляд из-под очков:

— А до тебя, Савельева, мы доберемся! Отправим в психическую, там с тобой чикаться не будут. Нашла себе заступников!

Этим вечером Ростислав Романович стоял в ногах Зининой кровати и плакал. Крупные, злые слезы текли у него по щекам.

— Если б я не был врачом, — говорил он сдавленным голосом, — я бы тебя, Зинаида, избил.

— Избей! — орала она. — Тебя же засудят. Больную, увечную забил до смерти! При свидетелях!

— А я при свидетелях говорю, что пальцем тебя не трону! И буду лечить, делать все, что в моих силах, чтобы тебя выправить. Не зря же я два дня и две ночи мучился, собирал тебя по кусочкам, сшивал, чинил, гипсовал, штопал! Ты еще это попомнишь, Зинаида! Ты еще поплачешь!