Русачки - Франсуа Каванна Страница 20

Пью прямо из ведра, как говорится, доброе, жирное, парное молоко. Бэ-э… Жирное, но теплое, да и разит навозом. Макаю в него хлеб, заставляю себя выпить из ведра как можно больше, наполняю бутылку на потом, и айда.

Жму вовсю. Утро свежее, воздух пахнет сеном, солнце на полной скорости карабкается по синему небу, — будет опять парить. Птички выпархивают прямо в воздух, галдят ужасно. Жаворонки? Поди разберись!

Задняя шина — ничего, держится. Хорошо бы помыться. Останавливаюсь у водокачки перед одним домом, пойди-покачай, но ничего не идет, только пищит, как резанная. Надо уметь разговаривать с такими устройствами. Ладно, помоюсь потом, в Луаре. До нее, наверное, не так уж будет и далеко. А там, на той стороне, мне будет спокойнее. Боши должны же передохнуть, прежде чем перешагнуть ее? Да еще, если им дадут дойти досюда.

Дома жмутся друг к другу, становятся похожими на коттеджи из пористого известняка, со стеклянным навесом над входной дверью. Попахивает пригородом, — уже город. Да вот и щит с названием: Жьен. Через Жьен протекает Луара. Луара! Реки, они всегда в низинах, там в глубине, верняк! Скатываюсь вниз и выезжаю к Луаре. И получается точно, как я скумекал: она здесь, широкая и прекрасная под солнцем. Перекинут через нее красивый мост.

Боши тут тоже. Но это я вам уже рассказывал.

* * *

Так, значит, они меня догнали! Да еще и попали сюда до меня. Рыщут вовсю на своих мотоциклетках, в своих массивных крытых колясках, стальные каски над то ли зелеными, то ли серыми кожаными плащами.

От реки я гляжу на город и поражаюсь. Я такого и не видел, подъезжая сюда своими проселками. Длинный фасад прекрасных старинных домов по краю берега, — сейчас от него остались лишь почерневшие зубья и дымящиеся головешки. Поударяли же они тут! Но кто и против кого? Ничего не понятно! Мост уцелел! Тогда в чем дело?

Колонна беженцев, которую я оставил сегодня утром, уже здесь, выползает из города, вдевается в мост, тянется по ту сторону, — никто не препятствует. По обоим концам моста — танки на карауле. На башне у них — здоровый черный и белый крест, точь-в-точь как на немецких самолетах, в кинохронике. Крышка башни откинута, как у банки с паштетом, на балконе красуются парни в черных куртках, смешная черная пилотка надвинута набекрень, — так странно видеть, военная пилотка, но без заостренных рожков.

Так, значит, это и есть боши? Вот оно что… Вид у них у всех совсем молодой, спортивный, военная форма им так идет, ворот распахнут, ткань легкая, сапожки раструбом с ныряющими в них штанинами. Больше похожи на бойскаутов, чем на обычных призывников.

Запоздало чувствую, как поднимается во мне смятение… Немцы здесь! Боши! Надо же! Вся чудовищность этого постепенно в меня проникает. Холод в костях… Но если они не мешают беженцам и дальше спускаться к югу, так значит, что им плевать, значит, что они и сами уже перемахнули через эту Луару, что они повсюду, что нет больше фронта, нет больше Французской армии!

Но тогда все пропало! Они уже выиграли! Вся Франция теперь — их! И если еще существует фронт там, далеко, где-то на Дордони, на Гаронне, не знаю уж и где, как же я буду тогда пересекать оборонительные рубежи?

Плетусь в растерянности. Шагаю по щебню, по осколкам стекла, перешагиваю через разбитые кресла. То там, то сям дома спокойно догорают, вспыхивая и потрескивая в огромной тишине. Все магазины выпотрошены. Если судить по тому, что я видел в дороге, бошам вряд ли что-то оставили для грабежа к их приходу. Едкая вонь плохо прочищенного дымохода хватает меня за горло. Время от времени одна из их мотоциклеток шарахается зигзагами среди развалин или проезжает военная драндулеточка, смешная такая, с открытым верхом, наподобие небольшого серо-зеленого танка с ныряющим носом.

Вылетаю на большую площадь. Я в шоке: на фасаде красивого дома, быть может, мэрии, — два огромных красно-кумачовых стяга свисают с крыши отвесно, сливаются на тротуар. А прямо посередине — белый круг с черной свастикой, — огромной, танцующей на одной лапе, — наводящая ужас гримаса, сочащаяся злобой.

И тут ты понимаешь, что для того ее и изобрели: чтобы выглядеть злой и вызывать мандраж.

Когда получаешь это так вот, наотмашь, неожиданно, — срабатывает безошибочно. Красное, белое, черное — эти ненавистные росчерки, тщательно прорисованные по линейке, сомнений не остается — варвары уже здесь. Зло победило.

Вот оно. Все опрокинулось. Все, чему меня учили: добрая Франция, злая Германия, придется переучивать навыворот. Отныне закон — это зло. Жандарм — зло. Война — добро… И так уже газеты мне казались вонючими, а теперь — тем паче будут вонять.

А пока, мне-то что делать? Вид у меня тот еще, с гоночным великом и чемоданом! Возвращаюсь к реке, спускаюсь на песок, раздеваюсь догола, ныряю, выныриваю, мылюсь везде, как следует, волосы, очко, все-все, снова ныряю, хорошенько споласкиваюсь, плаваю в течении реки, чтоб успокоить в себе этот нервный жар, и поднимаюсь просохнуть.

И так сижу, болтаю ногами, и думаю, как быть. Кто-то подсаживается. Гляжу — немец. Молоденький. Все они молоденькие. У этого форма светло-серая, грудь нараспашку, с желтыми канареечными штучками на воротнике. Он что-то мне говорит. Жестом показываю — не понимаю. Протягивает мне пачку сигарет — табак светлый, с серебряной фольгой вокруг. Жестом показываю, что не курю, спасибо. Он закуривает, засовывает руку в карман, вытаскивает оттуда пригоршню блестящих хреновин, раскладывает их на земле, между нами. Это ножички. Перочинные ножи, совсем новенькие. Столько же вынимает он из другого кармана. Целая куча таких ножичков! Все-таки оставили и им кое-что пограбить! Жестом показывает, чтобы я выбирал, брал, какой захочу. Широко улыбается. Старше меня он от силы года на четыре. Да нет, не так уж и хочется мне этих ножичков. Есть у меня один старый перочинный, под швейцарский, который я выменял когда-то у Жан-Жана, его я люблю, привязываюсь к своим вещам. Он сам выбирает ножик, насильно сует мне в кулак… «Ja, ja, für dich! Gut!» Ну ладно, раз это ему так приятно… Говорю: «Спасибо», — улыбаюсь. Он говорит: «Gut! Gut!», — и хлопает меня по спине.

Мне нечего ему больше сказать, так что я делаю жестом привет и ухожу с чемоданом и великом. И с его ножиком в кармане. Это ножик богача: рукоятка перламутровая, одно лезвие, чтобы точить карандаши, другое, поменьше, на случай, если сломаешь большое. Плохо себе представляю, на хрена он мне сдался.

Не знаю, говорил ли я это уже, но спонтанность моя замедленная. Только теперь я подумал, что дал врагу себя подкупить. Принял крохи грабежа. Ну и ну… И действительно, это может так выглядеть. А в этом густая символика. В фильмах это подлый и гадкий трус, он продает свою родину и подыхает как койот, прямо перед концом фильма, заранее известно. Эй, да ты что, я-то сделал это просто так, чтобы доставить ему удовольствие, здоровому козлу этакому! Терпеть не могу обижать людей. А, но это тоже показывает, парнище! Предатель по своей мерзости или по слабости характера — тут между ними недалеко, стоит чуть-чуть переместить тот самый проектор символики… Иди ты, куда подальше!