Ночь внутри - Павел Крусанов Страница 20

Потом они ушли. Ударило в небо утро, а мы все не решались спуститься вниз. Лиза прижимала к чахлой груди дочь и, захлебываясь, шептала слова, которых я не могла понять. Она то звала кого-то, молитвенно и нежно, то трясла в воздухе костяным кулачком с таким гневом и отчаяньем, каких невозможно было в ней предположить; глядя на нее, мы с сестрой начинали реветь, и - быть мне битой! - это было легче, чем прикидываться мертвыми!

Я первая вышла из спальни. И первая увидела, что постояльцев в доме больше нет. Они убрались, оставив на столе каравай хлеба и полный чугунок пшена. Я подумала, что они еще вернутся, раз забыли здесь такое богатство, - я ни к чему не притронулась и даже не отомкнула подпол, где все еще сидел Яков. Так и вышло: они вернулись - не все, только двое из них, - они въехали во двор на телеге, заваленной дровами, - один правил лошадью, а другой держал в руках винтовку со штыком, и на штыке болтала мертвыми крыльями курица. Красноармейцы сгрузили дрова у крыльца и тут заметили в дверной щели меня. Тот, что был с винтовкой, стянул со штыка пыльную курицу и, раскрутив ее за голову, швырнул к моим ногам. Он сказал, скаля желтозубый рот: "Накорми мамку! Не дело - ее пупом трешь, а у нее мослы клацают!" А потом они уселись в телегу и, гаркнув в два голоса на лошадь, умчались кочевать по земле дальше.

Эти люди были жестоки, но в том не только их вина - я знаю, я видела, что делает война с мужчинами, - однако если кто-то должен быть виновен без оговорок, то, по мне, пусть это будет тот, кто в худое время оставляет слабого без защиты!

О случившемся узнал отец Мокий. Прикоснувшись к скверне, его благочестивое сердце забыло о смирении. Три дня он вещал с амвона о пришедшем Антихристе, три дня клял и предавал анафеме его власть, три дня просил у неба мор и железную саранчу на сатанинское царство, а на четвертый день от совдепа пришли солдаты и увели Мокия в бывшие мучные лабазы купца Трубникова, переделанные под временную тюрьму. Сутки просидел в лабазе святой отец - через сутки по решению трибунала его расстреляли в сосновом лесу за извозчичьим двором. И ни один человек в Мельне не заступился за своего праведника, потому что уже настало время, когда помогать друг другу в беде перестало быть людским правилом.

Пережив постояльцев и смерть Мокия, заменившего ей отца, Лиза то ли от впечатлительности невзрослеющей души, то ли от бесконечного недоедания, стала быстро мрачнеть головой. Она сделалась рассеянной и непонятливой, как недоспавший ребенок. Лиза подолгу беседовала сама с собой, улыбаясь тихой радости своих видений. Незримого собеседника она нежно звала одним и тем же именем - это было имя, сочиненное четыре года назад для нас чернобородым. Максималист всплыл в ее бедной памяти потому, что остался для Лизы чем-то несбывшимся - надеждой на счастье, для которой в скудном перечне ее прежних радостей не было стоящей замены. Умом Лиза оставила нас, обходя лаской даже Ольгу - дочь, больше остальных нуждавшуюся в опеке. И все же именно Ольга была той паутинкой, которая связывала Лизу с миром... А потом паутинка оборвалась - Ольга перестала принимать нашу редкую пищу, высохла, как дурной стручок гороха, вздувшись наружу единственной горошиной живота, и однажды ее мертвое тело зарыл на Мельновском кладбище Яков.

Вскоре после смерти дочери Лиза Распекаева исчезла из города. Утром она понесла на рынок пару случайно уцелевших лакированных штиблет и больше к нам не вернулась. На следующий день я сварила остатки крупы, которой нам с Яковом хватило на двое суток. А когда был съеден и этот последний запасец и нам уже неоткуда было ждать помощи, пришел настоящий голод - смерть встала так близко, что сражаться с ней пропала охота, - только тогда судьба решила: все, хватит, с этих довольно. Спасение явилось с человеком, по вине которого мы и увидели оскал собственной смерти - в конце июля в Мельну вернулся Семен.

Он ворвался в дом - живой и грубый, будто не было голода, стужи, крови, смерти и снова голода со времени, когда мы виделись последний раз. Он крикнул с порога: "Ну что, еще живы, уклейки?! А мы-таки врезали по соплям Каппелю!" Но ни я, ни Яков не могли подняться ему навстречу который день мы лежали без движения, не имея сил жить дальше. Мы смотрели в облупившийся потолок, как на экран отцовского электро-театра, и ждали, когда на нем навсегда погаснет свет. Но Семен не дал нам умереть, хотя тогда мы больше всего были к этому готовы. Он выложил из своего мешка хлеб, копченый окорок, чай, мед, что-то еще, чему мы давно забыли название, и стал воскрешать нас для новой боли, отпаивая чаем с медом и пичкая размоченными сухарями. А когда мы заснули с соловьями в счастливых желудках, Семен отправился в город и в городе - в совдепе, - потрясая мандатом (у него имелся мандат, где было написано, что он, Семен Зотов, геройский начдив геройской 5-й армии, раненный при взятии Златоуста, закончил лечение и следует по новому назначению на Западный фронт), выбил пайки на нас с Яковом. А еще у него был орден и именной револьвер "За храбрость", врученный Тухачевским, командармом 5-й, который тоже мог пригодиться, когда Семен объяснял в совдепе, что мы с Яковом, пожалуй, не выживем, если будем питаться одной его славой.

В городе он расспрашивал о Лизе, но никто не видел ее с того утра, как она вышла на рынок с лакированными штиблетами...

Николай ВТОРУШИН

Газета, сложенная в рыхлую четверть, еще лежит на ее коленях. Старуха ждет моего согласия с приговором, который она вынесла своей родне. Огонь убивает свечу - он любит ее или ненавидит? У старухи готов ответ, но она смотрит глазами свечи.

Анна ЗОТОВА

- Плевать они на нас хотели! Они рыскали по голой земле, чтобы найти и убить друг друга, а между делом убивали нас!

В эти три дня - как и всегда - Семен был угрюм. Он ничего не говорил о себе и не спрашивал, как жилось нам. А мне хотелось многое рассказать, я могла рассказать - ведь мне уже было десять лет. Но Семен не желал слушать мои жалобы - ему было нужно другое... Уже перед самым отъездом он задал вопрос, - вскользь, хитря, прикидываясь равнодушным, - спросил, как зевнул: есть ли вести от Михаила? Я ответила - он выслушал... Я помню: в воздухе еще звенело мое "не-ет", а Семен уже отворачивал лицо - мертвую гипсовую маску, - на котором не было ни любопытства, ни ненависти - ни одного внятного чувства. Потом он снова сказал про пайки - где и когда получать, и уже шел к двери, когда я пропищала: "А где столоваться Лизе, когда она к нам вернется?" И он объявил, теперь с настоящим, непритворным равнодушием, что так уж принято у тыловой чумы - не выписывать пайки на тех, кто в нетях.

- Неужто ты, дуля немытая, - сказал он, - сама не запалишь плиту и не выметешь пол?

Понимаешь?! Выходит, для себя он похоронил Лизу еще тогда, когда она была живой. Так же легко он мог похоронить каждого из нас!

Семен ушел в июньский пыльный день, надеясь скреститься своей дорогой с безвестным путем брата. А мы снова остались одни - уже без Лизы и Ольги. Но костлявая отступилась от нас - должно быть, Лиза с дочерью явились той необходимой жертвой, которой мы на время откупились от смерти. Поживившись у нас, она отправилась за братьями... Быть мне битой - так устроен мир, что покой и радость всегда выкупаются жертвой. Не знаю, кому это нужно, но это именно так. Возможно, это справедливо - в конце концов, куда прикажешь девать зло, раз оно неистребимо и болтается довеском на каждом добром деле? Несправедливо другое - несправедливо, если боль не выкупает покоя, если человек живет и умирает в муке, так и не получая от судьбы передышки. Несправедливо, если в мире, где - я хочу в это верить! - существует возмездие, человек остается неотмщенным, и его истязатель сбегает на тот свет, не искупив своего зла земной болью.