Джек, который построил дом - Елена Катишонок Страница 20

– Библиотека закрывается через десять минут, – не поднимая глаз, обронила блондинка и почесала спицей в шиньоне.

Ян увидел разрозненные тома «всемирки» и снял первый попавшийся, раскрыл: Гомер. «Песнь первая. Язва. Гнев». Это произошло в день получения злосчастного письма, разорванного и утопленного в сортире.

Замполитша положила вязание на колени, поправила шубу, записала Гомера в карточку – и забыла о рядовом Богораде в ту минуту, когда за ним закрылась дверь.

Первая зима, самая тяжелая, по календарю подходила к концу, но стоял крепкий мороз. «Илиада» казалась бездонной, но была в этой книге какая-то величавая гармония, как в музыке Баха. Длинный перечень кораблей, отправляющихся на войну, никак не кончался…

Еще не скоро принесет он в библиотеку казенного Гомера, и совсем уже далек тот день, когда много позже, в нью-йоркской книжной лавке, наткнется на строчки: «Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины…» – и остро захочет вернуться к страницам «Илиады». Сегодня до Мандельштама было далеко, как до Нью-Йорка, – правда, о существовании последнего он хотя бы знал.

Прочитав отрывок, Ян уплывал в сон. Во сне продолжался день: он хочет спать и ходит в поисках места, где можно прилечь, иначе уснет где стоит: на дежурстве, во время политинформации, напротив мишени, с гантелями в руках. Изворотливый сон открывал ему простые и такие желанные возможности. Например, во время стрельб лежать можно не на земле, а на раскладушке, а вздремнуть можно, когда меняют мишени; как же они, дурачье, не сообразили! В другой раз снилась политучеба, почему-то нелегальная: все помещение замаскировано под лазарет; солдаты должны делать вид, что спят, но можно ведь уснуть по-настоящему, только бы замполит не просек.

Однажды приснилась бабушка. Она вела за руку незнакомого мальчика лет четырех, и мальчик останавливался, обнимал ее, прятал лицо в складках темного платья. Ян смотрит на них с противоположного тротуара и кожей ощущает шершавую ткань бабушкиного платья. Громкое «Подъе-о-ом!» выбрасывает его из сна, который забылся бы, если бы не красноватый след на щеке от грубого шерстяного одеяла – во сне сползла простыня.

Только вечером он понял, кто был мальчик.

Работа «на ключе», то есть прием и передача, по-прежнему оставалась самой легкой частью служебной рутины. Здесь был свой ритм, как в «Илиаде» – свой, но не мешал думать о чем угодно. Отстучал «конец связи», снял наушники – и сразу возвращаешься в привычный мир архаичного ритма и звуков.

На крыльце закурил. Из раскрывшейся двери вышли двое, старлей их взвода и какой-то незнакомый капитан, и повернули налево. «У меня, помню, тоже был один жидок…» – оживленно говорил капитан. Весело, беззлобно, как если бы сказал «паренек».

«Илиада» была бесконечна, как зима, но все же зима кончилась быстрее, хотя весна в этих краях, говорили, всегда была поздней, куцей, робкой. Перешли на летнюю форму одежды. То же самое сделала природа: снег сошел, явив мутную реку с глинистыми берегами голубовато-сиреневого цвета. Далеко за окнами части горбились сопки, поросшие кустарниками. Когда зацвел багульник, сопки тоже расцветились розовым, лиловым, нежно-сиреневым. Чем не вереск? Только тем, что не вереск.

До вереска оставалось больше года.

…В увольнение отправлялись в город – угрюмый даже летом, под ярким негорячим солнцем; грязный, пыльный, серый; зимой всю неприглядность скрывал снег. В парке низкорослые березки выглядели блеклыми, выгоревшими, словно театральная декорация.

Библиотекарша тоже перешла на летнюю форму. На ней была легкая блузка, под которой виднелись перетяжки бюстгальтера, и цветастая юбка; в руках блестели спицы.

Ян увидел стопки толстых журналов – новых, едва ли кем-то читанных. Он не надеялся на удачу и потому был удивлен, когда наткнулся на «Мастера и Маргариту», о которой давно говорила Анна Матвеевна. Замполитша едва успела зарегистрировать журналы, как раздался сигнал боевой тревоги.

9

Армия кончилась майским воскресным полднем семьдесят пятого года. Ян вошел в комнату. Стул упал под возглас матери: «Ты!..» Застыла бабушка, прижав руку к груди, и младший сержант, отличник боевой и политической подготовки, кинулся к ней, обнял и вжался лицом в шершавую ткань – единственную на свете – старого платья, как делал в детском саду, в школе и в армии, лежа под грубым солдатским одеялом.

Армия кончилась в ту минуту, когда Ян снял парадную форму и надел костюм с рубашкой. Форму отправил на вешалке в шкаф – навсегда.

Армия кончилась, оставив о себе стойкое напоминание язвой желудка, о которой Ян еще не подозревал, и стальные зубы, о которых не подозревали другие до его первой улыбки. Сохранилась привычка к раннему вставанию – полезная, но ненужная сейчас, когда можно было поваляться в постели; привычка курить крепкую «Приму» вместо болгарских сигарет с фильтром и рефлекторный жест отдавать честь военным. Эта привычка держалась стойко, рука вскидывалась сама по себе. Потом, тоже сама по себе, рука «забыла» об этом – армия кончилась по-настоящему.

Несколькими днями раньше кончилась она и для Михеева Алексея, тоже, по странному совпадению, отличника боевой и политической подготовки. Вторая часть формулы соответствовала реальности; первая не могла не вызвать сомнений – постоянные школьные освобождения от физкультуры сыграли с рядовым Михеевым злую шутку, и стать бы ему всеобщим посмешищем и изгоем, если бы над их ротой не нависла необходимость выпустить стенгазету на годовщину Октябрьской революции. Лежа на верхней полке поезда, демобилизованный Миха представлял себе, как он будет рассказывать о своих армейских буднях Яну и Старику – подробно и с самого начала.

Он оказался на Русском Севере, в стройбате, и деревянные постройки выглядели непривычно для него, выросшего в чопорном западном городе. Их отделение копало котлован «от столба до столба», и работы должно было хватить «с хаком», как выразился прапор-украинец, на весь срок их службы. Миха часто думал, как нелепо бетонные дома будут выглядеть рядом с деревянными, каждый из которых имел свое лицо. «Снесут, – объяснил лейтенант, – кому они на хрен сдались, клоповники эти».

В одном из таких «клоповников» жила когда-то Алешина нянька. «Я вологодская», – говорила она.

Миха видел церкви и небольшие церквушки, с их обилием куполов: маленькие, похожие на опята, они словно взбирались кверху, к самому крупному, окружая его со всех сторон. Ровная, спокойная гамма цветов – все теплые оттенки дерева – успокаивала глаз. Он проклинал себя, что взял так мало бумаги: по воскресеньям, когда ребята ездили в кино или на танцы, он слонялся по округе, делая торопливые наброски. Хотелось написать Старику – может быть, послать пару-тройку эскизов, – однако собирался так долго, что так и не собрался; чаще и чаще возвращался к мысли об архитектуре.

Стройбатовская жизнь не располагала к искусству. Кровавые мозоли от лопаты были всеобщим уделом, строевая и физическая подготовка тоже не сахар, однако для Михи превратилась в кошмар, который оборвала только стенгазета.