Преступление - Амели Нотомб Страница 20

Только благодаря этому он на несколько минут проснулся. Все остальное время наш художник спал здоровым сном – его храп был слышен на весь зал. Этель, кажется, это опечалило.

Верный своему образу, я шепнул ей:

– Не обижайся на него. Фильм – скука смертная, так что он не виноват.

– Действительно, скука смертная, – поморщившись, повторила она.

Увы, это был факт. Сценарий отсутствовал начисто– и режиссер попытался замаскировать это заумью и ложной многозначительностью, с расчетом на то, что неискушенный зритель решит, будто по собственной глупости не постигает замысловатой интриги.

Диалогов было мало, и слава богу, потому что их бессодержательность можно сравнить только с их же претенциозностью.

Музыка была громкая и навязчивая, что могло бы мне понравиться, только не в этом фильме. Уж если быть нудным, то во всем без исключения; авось назовут творение аскетичным, это хоть благородно. Однако популярные мотивчики, сопровождавшие «Мимолетный тропизм», довольно откровенно завлекали публику, тем самым лишая фильм последних шансов на ее уважение.

Но всего хуже были съемки. Если режиссер не хочет делать красиво – это я понимаю. Если он хочет сделать отвратительно, или вульгарно, или убийственно, или тускло – тоже понимаю. Если он хочет сделать «никак» – атипично, без свойств, без стиля, на нулевом градусе, – худо-бедно могу понять и это. Но если он вообще никак не хочет делать – этого не понимаю, хоть убейте. Не логичнее ли в таком случае вообще не снимать фильм?

Для съемок этого шедевра с тем же успехом подошла бы простая любительская видеокамера. Априори такого рода простота мне даже нравится. Но почему было не воспользоваться этой самой видеокамерой? Обошлось бы дешевле, а смотрелось бы лучше. И потом, зачем были нужны все эти нарисованные тени, мудреные декорации, восемьдесят дублей для каждого плана, сумасшедший бюджет – ради такого жалкого конечного результата?

С любой точки зрения фильм был провальный. У меня, однако, он не вызвал неприятия – по чисто личным причинам. Я увидел сцену с быком – ту самую, что снималась в день моей первой встречи с Этель; режиссер, конечно, провалил и ее, но меня она тем не менее потрясла. Я крепко сжал руку любимой, словно это были эпохальные кадры в истории кино. Она улыбнулась мне.

Были и еще отдельные моменты, когда вопреки стараниям мэтра ее красота сияла с экрана. Свет в фильме был поставлен так безобразно, что даже сцена корриды, казалось, разыгрывалась не на арене в Севилье, а в операционном блоке. Это неоновое освещение никого не красит. Но лицо исполнительницы главной роли светилось изнутри собственным светом, перед которым померкли софиты: она блистала на фоне всех безобразий, словно окруженная нимбом, подобно мадонне Мемлинга [14].

Эти кадры, запечатлевшие чистую благодать, были просто поразительны. Вместе взятые, они составляли всего несколько секунд, но в моих глазах служили оправданием всей остальной мути. Сто шестьдесят пять пустых и неприглядных минут за десять секунд красоты – те же пропорции, что в человеческой жизни: семьдесят лет жалкого существования за неделю блаженства.

Вряд ли в намерения автора входило показать этот контраст. Я, однако, оставил за собой право не следовать его указке и из его произведения сотворить свое собственное, вследствие чего воспринял фильм, гордо именуемый «Удел человеческий есть мимолетный тропизм», с определенным энтузиазмом.

Когда фильм кончился, я бурно зааплодировал. Единственный из всех.

– Я балдею от того, как ты все интерпретируешь, – сказал мне Ксавье, разбуженный моей овацией.

В зале повисла предгрозовая тишина. Этель растерянно взглянула на меня. На красавчика она смотреть не осмеливалась.

Люди вокруг нас устало поднимались. Фильм оставил на них свой отпечаток: все выглядели пустыми и безобразными. Я попытался разобраться в их реакциях и понял, что под маской знатоков скрывался тайный страх: они не знали, как им надлежит отнестись к увиденному, хвалить или ругать, потому что режиссер высоко котировался среди киноманов.

Они до смерти боялись промахнуться и ляпнуть не то, что следовало. Главное, чтобы с языка не сорвались роковые слова, – тогда через несколько недель, когда выскажется критика, они не окажутся в неловком положении.

В сомнительных случаях всегда опаснее одобрить артиста, чем проявить сдержанность. И дело тут не только в мужестве: надо быть личностью, чтобы найти в себе силы уважать творца, а еще более – чтобы решить-«без посторонней помощи», достоин ли он уважения. А ведь большинство людей – не личности вовсе или почти. Поэтому на свете куда больше фанатов, чем ценителей, и куда больше хулителей, чем интересных собеседников.

В тот вечер чуда не произошло: неподготовленная публика расписалась в своей несостоятельности. Кроме меня, выразившего восторг, и Ксавье, громко и от души возмущавшегося, никто из присутствующих не высказал ничего мало-мальски похожего на суждение. Я с удовлетворением отметил, что зрители оказались так же бездарны, как и режиссер.

Публика поспешила разойтись, стараясь не показать панику, вызванную отсутствием мнения. В зале остались только съемочная группа в полном составе, любовник моей любимой и я. Я пожал режиссеру руку и ухитрился похвалить его работу, не прибегая ко лжи:

– Поздравляю– Вышло гораздо лучше, чем я ожидал. В твоем творчестве есть взгляд на мир: ты по-своему видишь соотношение прекрасного и безобразного, тягот и благодати. Твоя пропорция пессимистична, но я с нею согласен. В твоем фильме искры чувства и красоты вспыхивают и тотчас же гаснут, совсем как в жизни. Тем самым оправдано название: о да, как мимолетны наши тропизмы!

– Угу, – промычал Пьер с безразличным видом.

– Браво, – улыбнулась Этель и поцеловала его.

– Реакция публики подтвердила, что все получилось, – обронил Пьер. – Вы видели? Зрители были в нокауте, просто отпали. Этого я и добивался.

– Ладно, – зевнул красавчик. – Есть-то будем?

И мы набросились на птифуры. Ничто так не возбуждает аппетит, как дрянной фильм.

– Ты непревзойденный лгун, – шепнула мне Этель.

– Ну ты и лицемер, старик! – хохотнул ее любовник.

– Я не лгал, – ответил я.

– Во время фильма ты сказал мне на ухо, что это скука смертная, – удивилась она.

– Муть собачья! – подхватил невоспитанный красавчик.

– Одно другому не противоречит, – заверил я. – Творческая интерпретация мира часто бывает скучна, как и сам мир.

– В гробу я все это видал! – отмахнулся художник. – В кино, как и в театре, нет ничего хуже скуки.

– Действительно. Но скучно было не все время, – возразил я, думая о кадрах, где появлялась красавица.

– Скажешь тоже! Муть собачья, и больше ничего! – отрезал галантный кавалер, которому даже в голову не приходило, что он может этим обидеть свою подругу.