Сахарное свечение - Дина Рубина Страница 2

Была суббота, сырой и ветреный ноябрь, время самое неуютное. То и дело припускал холодный острый дождик. Выйдя из Алькасара, мы накинули капюшоны курток и двинулись в поисках какого-нибудь уютного кафе.

Вдруг немного поодаль я заметила прилавок с навесом, на котором разложили свой товар две пожилые грудастые тетки какой-то простоватой внешности. Я решила, что они крестьянки, привезли в город свой товар. И потянула Бориса в сторону их крошечного базарчика.

Тетки торговали льняными вышитыми скатертями. Увидев нас и безошибочно издалека определив туристов, загалдели по-испански, выхватывая с прилавка какие-то салфетки, потрясая ими в воздухе, как флагами, зазывно крича: «Лийна, лийна!»

– Пойдем отсюда, на черта тебе двадцать пятая скатерть! – с досадой проговорил Борис. – К тому же это, кажется, цыгане.

– Да? – весело воскликнула я. – Великолепно! Пойдем посмотрим на испанских цыган. Они благородные – видишь, не попрошайничают, а торговлей занимаются.

Тетки при виде меня страшно воодушевились, кинулись навстречу, еще яростнее потрясая мануфактурой, выкрикивая на испанском: «Лен, чистый лен!» – или что-то вроде этого.

Я приступила к осмотру товаров, отмахиваясь от наседающих цыганок, вытаскивая из стопок скатерти, разворачивая, набрасывая их на деревянные столы, переворачивая вверх изнанкой… Борис стоял рядом с мученическим выражением на лице, какое всегда у него бывает в моменты моего упоения торгом…

Наконец, выбрав большую, жемчужного цвета скатерть, вышитую по краям черными оливками, с идиллическими зелеными веточками, я приступила к торговле. У Бориса сделалось еще более страдальческое лицо: в отличие от меня, выкормыша ташкентских базаров, он вырос на Украине и в те моменты, когда я демонстрирую блистательный талант спускать цену на любой товар вдвое (от помидоров до пятикомнатной квартиры), стыдится меня, как стыдятся в семье запойного алкоголика.

Дождик между тем закапал настойчивей; мы с тетками торговались все азартнее, в отсутствие общего языка хватая с прилавка блокнотик и огрызок карандаша и записывая предлагаемые цены. Наконец более старая и более толстая тетка махнула рукой и нацарапала на листке цифру 40, что-то ворчливо приговаривая…

– Умоляю… – сказал Борис. – Черт уже с ними, купи эту проклятую, не нужную тебе тряпку, плати, и пойдем отсюда!

– Ладно, – с явным сожалением, явно не доторговавшись до своей цены, вздохнула я и вытащила из нагрудного кармана куртки полтинник. С невероятным проворством цыганка выхватила у меня из рук купюру, продолжая что-то бурно и горячо приговаривать, указывая обеими руками куда-то вдаль и одновременно складывая скатерть. Затем откуда-то из-за прилавка выудила пластиковый мешочек и стала в него скатерть энергично запихивать… – словом, демонстрировала, наподобие индийского бога Шивы, какое-то фантастическое количество рук, в одной из которых намертво была зажата купюра в пятьдесят евро.

Наконец большая скатерть была утрамбована в мешочек, который тяжело покачивался на ее протянутой ко мне руке. И вот эта рука оказалась единственной оставшейся.

– А сдача? – предчувствуя нехорошее, осведомилась я. – Десять евро!

Они обе взорвались крикливым потоком испанской речи, указывая на кулек, разводя руками, как рыбак, хвастающийся пойманной рыбой; эти прохиндейки явно доказывали мне, что параметры данной скатерти проходят по другому прейскуранту.

– Десять евро!!! – крикнула я, протянув руку. И на иврите добавила: – Быстро!!!

Далее, как пишут в книжках, события стали развиваться с бешеной и увлекательной скоростью. От меня пятились, мне, завывая, протягивали обе пустые руки, демонстрируя, что с них нечего взять… С другой стороны меня стал хватать за плечи муж, пытаясь вытащить из свалки. Но все это было уже бесполезно: я вошла в штопор, меня сотрясала ярость. И дело, конечно, не в несчастных десяти монетах: просто кому ж охота оставаться в дураках! А мне, похоже, никем иным и не положено было остаться по вечному цыганскому сюжету. Ну уж нет!

Я ринулась на нее, крича по-русски:

– Бабка, сука, я душу из тебя вытрясу!!!

И что-то, очевидно, было в моем лице такое, что старуха отпрянула, что-то залопотала, отскочила за прилавок и принялась швырять в меня салфетками. Видимо, с деньгами она расстаться не могла просто на физическом уровне, не могла выпустить их из руки. И пресловутую сдачу выдавала салфетками.

Я вдруг мгновенно успокоилась.

– Видишь, – сказала я мужу, тяжело дыша, собирая салфетки и уминая их в тот же кулек. – Вот что значит уметь с этой публикой общаться на их языке.

Мы забрали свои трофеи и пошли прочь с поля боя. Между тем вслед нам неслась пламенная цыганская речуга, рокочущая, шипящая, струящаяся по ветру настоящей поэмой.

Мой муж вдруг остановился и сказал:

– Ты только послушай. Нет, ты прислушайся!

А это и в самом деле было красиво и даже величаво. Пожилая толстая цыганка, потрясая кулаками, продолжала что-то кричать нам вслед, и мерные, на слух даже ритмические фразы звучали пугающе торжественно и страстно.

– Она нас проклинает, – проговорил Борис с побелевшим лицом.

Мне тоже стало не по себе, но я бодро воскликнула:

– Ерунда, плевать! Я сама цыганка… Постой, я знаю, что делать. Где наша вода?

Муж достал из рюкзака вечную бутылочку с водой, которую мы по израильской привычке таскаем с собой всегда, даже за границей, даже осенью и зимой. Я не очень точно помнила – что за процедуру надо совершить в случае, когда тебя прокляли: где-то что-то читала или кто-то что-то говорил… Но так же бодро сказала:

– А, да: надо умыться!

И мы, два взрослых человека, прячась от дождя под капюшонами курток, торопливо умылись из бутылочки под странными взглядами прохожих…

– Вот и все, – проговорила я, с катящимися по лицу каплями, глядя на мокрую бороду своего мужа. – Забудь этот идиотский эпизод!

…Я заболела через двадцать минут.

Отвечаю за свои слова: я заболела сразу, бурно, несомненно, с высокой температурой. Более того, у меня заболело сразу ВСЁ – всё, что у людей может болеть в жизни в разное время. Борис дотащил меня до отеля, где я провалялась все три дня, положенные на Сеговию, после чего в полном отчаянии погрузил меня на самолет, – видимо, чтобы я умерла дома, в своей постели…

И хотя я не умерла (все же израильская медицина известна своими немалыми достижениями), но добрых, вернее, совсем недобрых два месяца выкарабкивалась из «цыганской истории», – как ее называл Борис. После чего дала ему крепкое слово не приближаться к этим своим соплеменникам ближе чем на пушечный выстрел.