Вечная жизнь - Фредерик Бегбедер Страница 2

Логику селфи можно сформулировать следующим образом: Бенабар ^[12] мечтает о селфи с Боно ^[13], а тому это на фиг не нужно. Следовательно, каждый день на всех улицах всех городов планеты Земля идет новая классовая борьба, имеющая единственной целью медийное главенствование, предъявление высшей популярности, движение вверх по лестнице известности. Как мы сражаемся? Сравниваем число ЕМШ (Единиц Медийного Шума) «на душу»: выступления на телевидении и радио, фотографии в прессе, лайки и репосты на «Фейсбуке», просмотры в YouTube, ретвиты ^[14] и так далее и тому подобное… Это борьба с безвестностью, где очки легко считаются, а победители свысока смотрят на проигравших. Я предлагаю назвать новое безумие селфизмом. Мировая война без армии, постоянная, ведущаяся 24 часа из 24 возможных: «война всех против всех», по определению Томаса Гоббса ^[15], технически организованная и поддающаяся мгновенному учету. На первой пресс-конференции после избрания президентом США в январе 2017 года Дональд Трамп не захотел говорить ни о своем видении Америки, ни о геополитике грядущего мира: он сравнил число зрителей, смотревших его инаугурацию, с числом тех, кто видел церемонию Барака Обамы. Я вовсе не исключаю себя из этой экзистенциальной борьбы: у меня есть фан-страница, 135 000 поклонников, которые очень даже порадовались моим селфи с Жаком Дютроном ^[16] и Дэвидом Боуи ^[17]. И все-таки после пятидесяти я чувствую себя ужасно одиноким. Мое общение с себе подобными ограничивается селфи и телесъемками. Чередуя одиночество с шумом толпы, я защищаюсь от любого неприятного вопроса о смысле жизни.

Иногда остается единственный способ выяснить, жив ли я: зайти на мою страницу в «Фейсбуке» и проверить, сколько человек лайкнули последний пост. Если зашкаливает за 100 000, иногда случается эрекция.

Тем вечером я был всерьез озабочен: моя дочь не мечтала о поцелуе Роберта Паттинсона, не хотела познакомиться с ним и переброситься парой фраз. Ей нужно было одно: запостить в соцсетях свое лицо рядом с красавчиком! А иначе как убедишь подружек, что действительно встречалась с селебрити? Все мы, не только моя девочка, участвуем в бешеной гонке. Дети и взрослые, молодые и старые, богатые и бедные, знаменитые и безвестные воспринимают публикацию собственной фотографии как нечто более важное, чем даже подпись на чеке или брачном договоре. Мы жаждем «лицевого» признания. Восемь миллиардов землян выкрикивают в пустоту неутолимое желание: «Смотрите на нас! Ну хоть заметьте!» Мы хотим быть принятыми во внимание. Наше лицо жаждет кликов. Если у меня больше лайков, чем у тебя, это доказательство моей счастливости. Так же и на телевидении: ведущий с более многочисленной аудиторией считает, что любим сильнее, чем коллеги по цеху. Такова логика селфиста: раздавить других, завоевав максимум любви публики. Цифровая революция привела к мутации: эгоцентризм стал планетарной идеологией. Мы лишились влияния на мир, остался один личный горизонт. Раньше власть была в руках придворных, потом перешла к кинозвездам. Как только каждый землянин стал сам себе медиа, весь мир захотел взять верх над ближним. Повсюду.

Когда Роберт Паттинсон приехал в Канны на премьеру фильма «Звездная карта» ^[18], Роми со мной не было, и я взял у него автограф. На собственной фотографии, вырванной из журнала Vogue, артист написал красным фломастером: To Romy with love хохохо Bob ^[19]. Думаете, дочь сказала мне спасибо? Хо-хо-хо! Она попросила:

— Поклянись, что не сам подписал фотографию!

Мы произвели на свет недоверчивое поколение. Больнее всего меня ранил тот факт, что Роми до сих пор так и не захотела сделать селфи с собственным отцом.

* * *

В том году у моей матери случился инфаркт, а отец упал в аэропорту, и я стал превращаться в завсегдатая парижских больниц. Узнал, что такое сосудистый стент и как выглядит титановый протез коленного сустава. Я начал ненавидеть старость — предбанник могилы. У меня была высокооплачиваемая работа, хорошенькая десятилетняя дочка, трехкомнатная квартира в центре Парижа, представительский BMW ActiveHybrid, и я не спешил утратить все эти богатства. Роми вернулась из клиники и прошла на кухню, так круто выгнув одну бровь, что она взлетела над всем лицом.

— Это что же получается, папа, все умирают? Сначала умрут дедушка с бабушкой, потом мама, ты, я, животные, деревья и цветы?

Она смотрела на меня в упор, как на Господа Бога, а я был обычным отцом одноядерного семейства, проходящим ускоренный курс обучения уходу за лежачими больными в кардиохирургии и отделении травматологии и ортопедии в больницах Кошена и Нейи. Я вдруг понял: хватит растворять в утренней кока-коле таблетки лексомила ^[20] в качестве средства от тревоги и страха. Немножко стыдно признаваться, но я не предвидел, что моим родителям однажды исполнится восемьдесят, после чего наступит мой черед, а потом то же случится с Роми. Я ничего не понимаю в математике и старости. Два голубых круглых глаза золотоволосой куклы, стоявшей между микроволновкой и бурчащим холодильником, медленно наполнялись слезами. Я вспомнил, как взбунтовалась моя дочь, узнав от матери, что Пер Ноэля ^[21] не существует. Роми ненавидит вранье.

— Не хочу, чтобы ты умирал, папа…

До чего же сладко бывает вылезти из скорлупы и услышать такое! Теперь увлажнились мои глаза, я уткнулся носом в волосы Роми, пахнущие лимонно-апельсиновым шампунем. Уж простите, повторюсь: не понимаю, как у такого… ммм… некрасивого мужчины могла родиться дочка-красавица!