Радости Рая - Анатолий Ким Страница 2

Пришлось Серебряной Тосико, подчиняясь внезапным новым обстоятельствам, досрочно снять с плеча торбочку с грибами, аккуратно прислонить к комлю канарской реликтовой сосны. А рядышком на устланную длинной сухой иглицей землю я положил черный боевой камешек, которому в тот же миг дал имя Лео. Моя Серебряная Волшебница колоть зад о хвою не захотела, вставать на крутосклоне каменной горы на четвереньки ей было неудобно — но вышло очень удобно рядом с Лео упереться руками в широкий ствол канарской сосны, той самой, к которой была привалена торбочка, и чуток пригнуться — и все стало хорошо. Женщины эпохи раннего неолита, нагибавшиеся под деревом, упираясь руками в ствол, выглядели точно так же, как и их сестрицы всех последующих эпох. Самым заманчивым для нас, охотников, является не то кончик косматой бородки, не то клочок меха какой-то таинственной зверушки, хоронящейся в глубине меж двух половинок нежных ягодиц подруги. Вхождение в рай на виду у лохматого зверя ритуализировано настолько мрачно, что представляется скорее всего вхождением в ад, — минуя Стикс и косматого Цербера. Однако радость, даруемая каждому елдорайщику, есть мгновенная и подлинно райская, орошаемая струйками и капельками пресветлой жидкости.

Сколько же миллионов нас, не востребованных для рая, заключалось в каждой такой капельке! Чего было делать нам, отказникам в материализации жизни? Проигравшие, вернее, не выигравшие первый приз в соревновании продолжения рода человеческого, мы уходим обратно в квантовый мир, где хватало места для всех неудачников, не попавших в рай жизни. В квантовом же раю было все наоборот: неудача оказывалась великой удачей! Рай жизни, куда время от времени, словно охваченные массовым безумием, устремлялись мы, квантовые волонтеры, — миллиардными армиями, — и земной рай вовсе не был раем, и каждый человек, изгнанный из Кванталии на землю, вовсе не оказывался брошен от хорошего к худшему.

На земле когда-то было не хуже, чем в тех местах, куда устремляются миллионы загадочных ракетовидных квантоволонтеров со жгутиками. Не материализовавшись, проигравшие заплыв одному из самых шустрых претендентов, остальные квантовые солдатики тут же разворачивались назад и, отбросив свои жгутики, дезертировали и пускались в путешествия по самым разным направлениям самых разнообразных пространств и миров. О, сколько же было нас, не попавших в жизнь на земле, потому и не познавших райские радости! Лучше ли, хуже ли было бы нам в тех мирах и пространствах, которые не есть миры и пространства земные?

То было юное пространство на нашей земле, которое одни люди назвали неолитом, каменным веком, но другие люди назвали веком золотым. Золота, правда, и в помине не было на том отрезке мирового пространства, то есть оно было в природе вещей, однако человеки еще не обратили на него никакого внимания. И по причине того, что золото было неизвестно людям, и вообще никакой металл еще не был ими добыт, их жизнь была очень мягка. И в памяти тех, которых называли всех до единого Акимами (Иоакимами), прозорливцами, посланцами божьими, — тех, что бегут по дорогам человеческих цивилизаций, перепрыгивая из эпохи в эпоху, тот нежный каменный отрезок вспоминается как райский и называется «золотым веком». Неизвестно, с какого места золото стало считаться самым ценным веществом, и, исходя от этого недоразумения, лучший кусок своего пути человечество назвало золотым. А век-то был каменный!

На том месте, где никакого оружия, кроме камня, еще не было, я с помощью Дода, бога охоты, зашиб муфлона Берендея, когда тот стоял на узком карнизе скалы и, закатив вверх затуманенные мечтою глаза, быстро-быстро перебирал губами, что-то бормоча себе под нос. Куда он смотрел? Неужели на далекую скалу, из-за вершины которой осторожно высунула рогатую голову самка? Когда круглый базальтовый камень Ондар впился в висок Берендея и убил его, тот даже ничего не заметил и, сорвавшись со скалы, все с таким же мечтательным видом падал вниз, переворачиваясь в воздухе и отскакивая от ступенчатых выступов крутого, почти отвесного каменного склона. Собственно говоря, мы в то время не умели убивать, потому что ничего еще не знали о смерти, кроме того, что она делает неподвижными подбитых муфлонов, серебряных мужиков, индюков, куропаток, фазанов, свиней и прочая, и прочая — это давало нам спокойную радость их съедать.

Правда, смерть одного из фазанов заставила меня призадуматься. Это был здоровенный, длинный, тяжелый петух Лазарь, которого мой кремниевый дружок Митрашка шваркнул точно по голове, — но при движении отклонения этой головы в ту же сторону, что и полет камня, — как в боксерской защите, — удар значительно смягчился. Словом, когда бабы перед пещерой выдрали из хвоста и крыльев все радужные перья — для украшения своих глупых голов — и ощипали догола петуха, он вдруг ожил, встрепенулся, вскочил на ноги и горько заплакал. И только тут до меня дошло, что смерть убивает фазанов, козлов, свиней для того, чтобы они не испугались и не плакали, узнав, что их собираются съесть. А я не понимал, оказывается, что такое природное священнодействие — осеменять женщину, командировав свой елдорай в ее влажный микрорайон. Убивать, чтобы съесть — зверя, птицу, рыбу, охотника из соседнего племени, который украл нашу женщину, — и осеменять бабу, чтобы она понесла и родила, — это была одна и та же работа. Но убивать, чтобы убить, — как пришлось убить того, уже ощипанного, фазана, — мы еще в золотом веке не умели. Одним словом, мы изрядно намучились с этим петухом, никто не знал, что делать с ожившим Лазарем, который жалобно стенал, умоляя не кушать его, одним словом, «пел Лазаря», пока какая-то голодная баба не кинулась на фазана, не ухватила его за голую шею обеими руками и не перекусила ему горло своими белыми здоровенными зубами. Со смертью тогда у нас были спокойные отношения. Мы ее не боялись, как всего того, чего не видели. Именем смерти мы не могли никого поработить, — и нас также, — поэтому все были свободны. Каждый зверь, каждая птица, каждый пацаненок из племени были свободны, потому что не боялись смерти — ибо никто ничего не знал за ней плохого. Наоборот — неподвижная смерть удерживала в своих руках нашу добычу, чтобы мы могли спокойно расчленить ее, зажарить и съесть.

Но в последующие металлические пространства человеческой цивилизации — когда научились убивать не камешком и даже не стрелой, а сразу адским пламенем, мы стали до умопомрачения бояться смерти, хотя и по-прежнему не могли увидеть ее и не знали, что это такое. Однако я умчался слишком далеко от того места, с которого начал рассказ о райских событиях. Итак, упершись руками в широкий ствол реликтовой сосны, Серебряная Тосико выставила на меня свое круглое, с глубокой рассечкою симпатичное богатство и раскачивалась, словно ладья, долбленная из целого куска кедрового ствола. Такую ладью непросто выдолбить теслом из обсидиана, сроку для ее изготовления требовалось около двухсот самых острых камней, но зато лодочка кедровая, просмоленная сама собою, оставалась любимою на всю жизнь. Такую ладейку отлюбить в один присест было невозможно. Только что выбросив весь свой миллион квантовых торпедок, которые наперегонки устремятся, оголтело крутя жгутиками, в указанном им свыше направлении, как твой еще не отдышавшийся елдорай, подхваченный новыми мерными покачиваниями ладьи, возлелеет мечту и надежду призвать на бой еще миллион квантовых рекрутов. И третий раз это могло произойти, и четвертый — пока Серебряная Ладья не устанет упираться руками в ствол дерева и не откажется покачиваться на волнах вечности — и резко выпрямится, и безо всяких разговоров категорически одернет на себе юбочку из ягнячьей шкуры. А ты, значит, останешься стоять на месте, и все в глазах твоих кружится и расплывается, и эти глаза сами по себе закрываются, и ты перестаешь понимать — до окончания земного пути — для чего тебе все это надо было: призывать квантовых волонтеров в таком бессмысленном количестве — по миллиону враз — и в первый призыв, и во второй, и в третий, и в четвертый. Тот, Кто хочет множить и защитить жизнь, не жалеет материалу для квазиквантовых котлов, которые выглядят яйцевидно и смиренно уложены в мешочки.