Солнце на антресолях - Наталия Терентьева Страница 2

Мама одна, потому что она думает, что к мужчинам нужно относиться, как к людям. Именно так она мне советовала, когда я влюбилась. Я влюблялась уже два раза, в пятом классе и в седьмом. И оба раза мамины советы мне необыкновенно вредили. Потом уже, разочаровавшись в мужчинах, в любви, я начинала вести себя правильно. И они бежали за мной, писали, даже – звонили! Кто сейчас звонит?! Только когда уже совсем припрет человека… Но было уже поздно, я уже к тому времени теряла к ним интерес. А до этого… Оба просто выворачивались наизнанку, чтобы показать свое жалкое мужское превосходство, хамили, наглели, кривлялись… А всё потому, что мама советовала мне, как себя вести. Она хотела как лучше. Что знала, то и говорила. А что может знать о мужчинах моя мама? Которая шестнадцать лет назад родила меня, и, сколько я помню себя, живет совершенно одна – красивая, тонкая, невероятно порядочная, без вредных привычек, с одними только полезными…

– Пропустила? – Папа заливисто захохотал. – Пропустила, пропустила, где смеяться!..

Мама засмеялась вместе с ним, а я лишь плечами пожала. Ну разве так можно? Сказала бы ему сейчас: «Дебильный у тебя анекдот. И сам ты дебил!» Он бы тут же задергался, завертелся, попробовал бы рассказать другой анекдот, посмешнее, покруче… А смеяться над самой собой вместе с папой…

– Ну, а тебе, Алехандро, хотя бы смешно? – Не дожидаясь моего ответа, папа сам продолжил: – Ну во-от! Потому что ты моя дочка! Родной человек! Алехандра Сергевна… А мама, она так… Сбоку припека… То ли дело – Александрос… – Папа подумал, как бы еще переврать мое нормальное русское имя, не придумал, нахмурился.

Мама растерянно улыбнулась. «Растерянно, растерялась, растерянная»… Это основная характеристика моей мамы. Мама растерянно отвечает, растерянно смотрит, растерянно спрашивает, улыбается, прячет глаза, в которых слезы, растерянно дарит подарки и растерянно говорит вечером в свой день рождения: «Ну вот и хорошо, что никто особенно не позвонил… и не написал… Как будто и года не прошло, не прибавилось…»

Мама отчаянно боится стареть. И я всячески подбадриваю ее, хотя тоже отчаянно боюсь, что мама постареет, не будет взбегать по лестнице, хохотать, смотреть на меня сияющими глазами, а будет худенькой растерянной старушкой… Нет! Я ненавижу думать о таком.

Мысли, если они лезут, можно отогнать. Я учусь управляться с собственными мыслями. Если очень нужно, то можно управляться даже со снами. Заставить себя проснуться, если снится что-то страшное, или снится тот человек, которого ты хочешь забыть…

– Другое что-то расскажи, – сказала я мягко, но твердо. – Папочка.

Папа отлично воспринимает этот тон, и, как послушный мальчик, потер лоб, задумался, помычал, покряхтел, посвистел, да и начал другой анекдот.

– Нет, анекдотов хватит, – тем же тоном остановила его я. Мягко по форме, с нежной улыбкой, но так, что было ясно – возражать бесполезно.

Я не лживая и не притворщица. Просто быть до конца искренней с мужчиной – это все равно что подойти к тигру, медведю или кабану и попробовать искренне спросить его про погоду, про самочувствие, дергая его ненароком за хвост. Мужчин бесит и раздражает полная, понятная им искренность, у некоторых это вызывает скуку, у некоторых агрессию. Откуда я это знаю? Наблюдения за огромным количеством мальчиков – в школе, в туристическом клубе, куда мама меня записала три года назад, чтобы я «общалась с порядочными людьми».

Мама считает, что если человек не бреет волосы, которые беспорядочно растут у него на лице, пишет песни, которые может слушать спокойно только его бабушка, которая давно ничего не слышит, или кот, который презирает его по умолчанию, если человек не обращает внимания, во что он одет, может спокойно не мыться в походе шесть дней, есть грязными руками, спать одетым, не снимая ботинок, этот человек – порядочный. С чего это мама решила? Помнит юность и своих друзей, которые любили ходить в походы. Наверно, они были другими. Брились хотя бы иногда. И так не матерились, как наши мальчики в клубе. Но объяснять это маме – это выбивать почву из-под ее ног. Пусть хотя бы в это верит, потому что часто она жалуется, что у нее вообще не осталось, во что верить. Пусть верит в идеалы своей юности. Если бы, кстати, не эти идеалы, меня бы не было на свете – однажды сказала мне мама, ничего больше не объяснив…

– О! – Папа, наконец, придумал, что рассказать. Метнул быстрый взгляд на маму.

Я насторожилась. Мама улыбнулась ему в ответ. Как? Как обычно – растерянно. А я решила быть начеку. Уж больно коварно улыбался папа. И победно смотрел на маму. Что ему смотреть так? Оттого что он ее победил, много лет назад? Не тогда, когда я родилась. А когда выяснилось, что есть на свете кто-то лучше, чем моя растерянная мама…

Я в точности не знаю, что тогда произошло у моих родителей, мама много раз собиралась мне это рассказать, но каждый раз, собравшись, говорила: «Знаешь… наверно, рано тебе… Зачем тебе это знать? Так вообще не должно быть… Я ведь верила, что… А получилось… Но ты же любишь папу, любишь меня… И хорошо». На этом рассказы о прошлом заканчивались.

– Так вот… – Папа расположился поудобнее и подмигнул маме. – Жил-был я…

– Начало впечатляет, – побыстрее постаралась сбить его с толку я, поскольку мне категорически не нравился папин самоуверенный тон.

– Алехандро! – Папа прокашлялся. – Не перебивай! Учился я в аспирантуре… Думал, что от ученья может быть какой-то толк… – Папа хмыкнул, никто его не поддержал, он продолжил чуть менее уверенно: – Время было дурацкое, советское… Точнее, оно только что тогда закончилось, и не верилось, что это – навсегда…

– Мне подходит это время, я бы с удовольствием жила тогда, а не сейчас, – ответила ему я.

– Что ты знаешь о нашем времени! – махнул рукой папа. – Ты хотя бы знаешь, что колбасы в магазинах не было?

– У нас вот всегда была колбаса, – пожала плечами мама.

– Ты в Москве жила, москвичка! А у нас в провинции ничего не было! Консервы и овощи, которые мы сами выращивали… Бычок в томате!

– Все не так, Сережа, все не так было… – покачала головой мама. – Но ты ведь не об этом хотел рассказать?

– Я, папочка, вообще не ем колбасу, поэтому для меня это не критерий, – сказала я. – Что еще было плохого в то время?

– Ты не поймешь, – горько усмехнулся папа. – Ты живешь в свободной стране.

– Поговорим о критериях свободы? Как раз вчера писала эссе по Бердяеву. Свобода – это право на неравенство. Ты готов парировать? – Я слегка обняла папу. Мягкое папино плечо податливо просело под моей рукой.

– М-м-м… – заворчал папа и отстранился. – Не напирай так… Я качался, плечо теперь побаливает… И вообще – хватит уже! Бердяев… У тебя что, есть философия в твоей школе?

– Во-первых, моя слабенькая школка – лучшая школа на нашей улице, папочка. – Я чмокнула папу в щеку, пахнущую пряным одеколоном. – А во-вторых, в нашей школке есть все то же самое, что у твоих остальных детей, хоть они и живут в другом мире.