Год любви - Пауль Низон Страница 2

Если верить признаниям Низона, разбросанным по немногочисленным интервью, писатель всегда держался в стороне от литературы социально-критического направления — и швейцарской, и западноевропейской. Из них мы узнаем, что чтение Германа Броха помогло ему раскрепоститься, а знакомство с книгами Фердинана Селина заставило поверить в собственные творческие потенции, что его книги вызревают очень долго («инкубационный период» длится иногда по 6–7 лет), но пишутся быстро, что он отдает себе отчет в своей близости к сюрреализму и «автоматическому письму», хотя видит и свою непохожесть на кого бы то ни было, что он не любит морализаторства и не надеется на изменение общественных условий с помощью художественного слова.

Низон, однако, не отрицает полезной, даже благотворной роли художника в обществе. Авторов «истинно художественных книг» он не очень эстетично, но достаточно точно называет «дождевыми червями, которые взрыхляют почву нашей действительности, забетонированную алчностью и ложно понятым порядком, отсутствием воображения и новых идей, неразумием и бесчеловечностью». Властям предержащим он советует привлекать таких людей к сотрудничеству, несмотря на их кажущуюся бесполезность и даже деструктивизм. Размышляя о месте художника в обществе, он призывает отказаться от взаимной ответственности, строящейся по принципу «ты мне, я — тебе», ты поддерживаешь меня морально и материально, я плачу тебе лояльностью, а если понадобится, то и славословием; он предлагает иной расклад обязанностей: общество, государство создает условия для достойной жизни именно тех мастеров искусства, которые в силу разных обстоятельств не в состоянии добиться этого сами, художники же обязаны оберегать свой талант и не идти на сделки с совестью ради легкого успеха, а все силы отдавать служению истинному искусству.

Что же такое, с точки зрения Низона, истинное искусство? Это искусство, доступное далеко не каждому потребителю печатной или иной, продукции «фельетонного века», как называл ушедшее столетие Герман Гессе, но тем не менее абсолютно необходимое для здоровья общества. «Демократическому началу нечего делать в искусстве. У искусства тысячи ликов, но нет ступеней и рангов, оно творится не на всех уровнях, оно вообще начинается только с определенного уровня, и то, что ниже, — уже не искусство, а смерть художественного произведения. Под искусством, всерьез претендующим на это звание, нужно понимать только самые смелые художественные решения, к которым следует подходить с высшими мерками». Истинное искусство, по Низону, обязательно должно быть новаторским, неповторимым и неудобным для окружения.

Как всякий крупный художник, Низон обладает трагически острым ощущением экзистенциальных границ, в которых томится плененный неведомыми силами человек, точнее, та его ипостась, которую Шопенгауэр называл «метафизическим животным». Именно поэтому ему был так близок Ван Гог. На него произвели огромное впечатление любовь живописца к экстремальным ситуациям, восприятие творчества как откровения и самоосуществления, способность доводить себя до состояния ясновидения. Очень часто толчком к очередному замыслу, новому повороту сюжета служат у Низона сновидения, мимолетные грезы, мечты. Свои сюжеты он черпает не из действительности, а из себя, из своего внутреннего мира. «Мои книги ходят кругами вокруг моей личности и копаются в моей жизни».

Но Низон никогда не пишет по свежим следам впечатлений, дает переживаниям отстояться, выпасть в осадок подсознания. В нужный момент, после длительного «инкубационного периода», этот осадок сам даст о себе знать; выплывет из глубин бессознательного, потребует воплощения в слове. Акт воплощения и есть для писателя главное: процесс сотворения себя и своей действительности важнее конечного результата. «Меня интересует язык, а не содержание. Действительностью, моей действительностью становится только то, что получает воплощение в слове. По сути дела, я со своим писательством охочусь за собственным “я”, затерявшимся где-то в темных штольнях подсознания. Моя работа неотделима от мрака, а мои герои — это люди, блуждающие во тьме, чужаки». Но впереди для них всегда брезжит свет; свет сознания, пробиться к которому можно только через слово. В этих поисках себя и жизни писатель считаем создаваемые им книги «побочными продуктами», то есть чем-то неизбежным, но не самым существенным.

Жить для Низона значит писать, а писать — значит жить. Писательство для него — почти физический труд, он все время в движении, в пути, в поисках, даже тогда, когда утрачивает надежду на успех. Его позиция сродни трагическому гуманизму экзистенциалистов, этих истинных и истовых героев на потерянном посту. Его персонажами движет страх утратить способность творить и, следовательно, жить. Так было с героем романа «Штольц», тот же путь без четко очерченной цели проходит и главное действующее лицо романа «Год любви».

«Год любви» — роман швейцарца о Париже. Париж давно стал общим местом литературы, но, как выразился один критик, танцевать на этой площадке может только тот, у кого почва горит под ногами, кого терзает великое беспокойство времени и неутолимый голод души и духа. Мы уже знаем, что в город любви и свободы Низона погнала жажда подлинной, невыдуманной жизни. Эта подлинность, почти обнаженная, исповедальная автобиографичность, пожалуй, еще более саморазоблачительная, чем в известной повести Макса Фриша «Монток» — сквозная примета романа. «Год любви» (в действительности, если не считать встреч повествователя с жрицами древней профессии, речь идет скорее об ожидании любви) — это роман «собирания» себя, обретения нового качества жизни, обретения художественного пространства и времени из наблюдений над мелочами повседневного быта. Объекты пристального внимания художника — двор, сосед в окне напротив, улицы, станции метро, многолюдное одиночество в кафе или пивной. Подобно охотнику или рыболову, повествователь все время подстерегает сигналы, идущие из бессознательного, чтобы с их помощью создать новую реальность. В результате разрозненные заметки сгущаются в текст, который, вырастая в роман заново предпринимаемого существования, постоянно держит читателя в напряжении.

Нашу подборку, в которую мы включили произведения разных жанров, завершает книга «В чреве кита» (1989). Она состоит из пяти текстов: «Солдаты», «Путник», «Сады счастья», «Обнаженная и ее друг», «Эпитафия толстяку». Это действительно «тексты», а не рассказы и не главы романа. Сам автор определяет их жанр как «капризы», «прихоти». Они напоминают музыкальные моменты в прозе, какие умел блестяще писать Роберт Вальзер. Свободные фантазии на темы жизни и смерти, мрака и света, юности и старости, любви и одиночества не признают никаких правил и ограничений, создаются по прихоти авторского настроения. Как выжить в кромешном мраке вечных, неразрешимых проблем? — вот вопрос, интересующий Низона, Ответ подсказан всем его творчеством: не сидеть на месте, странствовать, бродяжничать, искать даже без надежды на удачу. Сквозь весь сборник проходят два образа: солдата и путника. С путником вроде бы все ясно, он близкий родственник любителя прогулок у Роберта Вальзера и беспокойного странника по метафизическим лабиринтам у Кафки и Дюрренматта… Путник с котомкой за плечами и в двух плащах, одетых один на другой, неутомимо шагающий по городским улицам, боится только одного — однажды, наконец, прийти, достичь намеченной цели.