Секрет русского камамбера - Ксения Драгунская Страница 2

Когда мы все одновременно поняли, согласились, что всё-таки едем не в ту сторону, мы решили, что надо развернуться, пока не поздно. Но в горах трудно найти место для разрешённого разворота, кругом опасные зигзаги, сужения дороги и обвал камней, на то тебе и горы, а за рулём Анечка, и нарушать правила она не хочет. Она теперь ничего не нарушает, даже Красную площадь переходит по подземному переходу, чтобы не помешать, если вдруг поливалка… А выводя погулять свою маленькую собачку, берёт целлофановый пакет, чтобы убрать, когда та накакает на улице. У Анечки — «четыре через пять». Дали четыре года условно, а если попадётся, если хоть малейшее, даже административное правонарушение — упекут на все пять, в настоящую тюрягу. Это всё из-за старичка, который переходил дорогу на красный, а машины стояли в пробке. То есть нарушал как раз старичок, шёл между машинами и стукнул рукой по капоту Анечкиного «пети круизёра». Потому что старый старичок, ему успокоительное пить надо и вообще дома сидеть. Анечка опустила стекло и вежливо сказала ему, что нельзя стучать по машинам, а он — ну, старый, не соображает — стукнул тростью ей по лобовому. Ну, тут Анечка разнервничалась, и в результате старичок был доставлен в больницу имени медсантруда с тяжёлыми травмами головы и множественными разрывами внутренних органов, а всякие знакомые адвокаты взялись дружно, и теперь у Анечки четыре через пять, и мы ищем разворот в горах.

Мы едем к морю!

К Красному или Мёртвому, а то и к Галилейскому, мы вообще куда? Уже пора выбираться, дело к вечеру, тогда давайте лучше к Рыбинскому, всё-таки ближе. Рыбинское море! Вот где рыбы завались!

«Чаша Рыбинского моря, гимн во славу человека», памятник индустриализации, на дне семьсот деревень и один город, малая родина этого дуралея Кольки Варакина, он всё хвастался, что город его предков затопили коммуняки и они с Вовиком каждое лето ныряли в Рыбинское море и доставали черепки посуды, железяки, пуговицы и всё такое…

Колька, кстати, теперь крутой поп, из тех, кого показывают по телеку в качестве прогрессивной общественности нашей большой и дружной страны, — бородища и крест на толстом пузе. Кто бы мог подумать!.. Ведь какой был забулдыга, любо-дорого вспомнить. Но лучше не надо. Однажды я зашла в его храм и встала в уголке скромно. Колька посмотрел в мою сторону и узнал, это точно, потому что выронил кадило. Оно выпало у него из рук — со стуком на пол, как сказал поэт.

Что касается Вовика, то он не смог поехать с нами, так как никуда не отлучается — ждёт печень. Свою уже израсходовал, и на сорок с небольшим лет не хватило, всякими растворчиками доконал родную печень и теперь ждёт, когда ему привезут новую.

«Это люди не твоего уровня», — говорит мне моя семья.

Но они мои друзья, других у меня нет. То есть, конечно, есть, ведь я довольно давно живу на свете и с кучей всяких людей училась вместе в детском саду, тридцатой школе и орденоносном институте. Но они со мной как-то немножко не дружат. У меня ботинки не той марки. Теперь так бывает — можно не поздороваться с одноклассником только потому, что у него ботинки не той марки, какой надо, чтобы поздороваться. Всем ты хорош, а вот ботиночки подкачали, извини, друг ситный. Парыгин вообще обнаглел, даже в больницу к себе дресс-код устроил. Я такая — здрасьте, где тут больной Парыгин, вот я ему печёных яблочек, а охранник — извините, у нас тут дресс-код, вы не проходите. Это потому что я была в «Гэпе», а Парыгин любит, чтобы все — в «Дольче и Габбане». Поголовно, как школьная форма. Он у нас в школе председателем совета дружины был. Дура я, что в «Гэпе» к такому человеку припёрлась. Так и не попрощалась толком с Парыгиным. Но он тоже хорош — одной ногой в могиле, а дресс-код какой-то выдумал, монстр вообще. У него и на похоронах фейс-контроль был, мать еле прошла, а то она как раз в день похорон неважно выглядела.

Так погодите, если мы едем на Рыбинское море, то давайте заедем к Лёхе! Вот! Точно! Я отдам ему варежки, которые он забыл у меня на Каретном в декабре 1981 года, когда мы ходили отмечать день смерти Джона Леннона на Ленинских горах, и я их всё хранила-хранила, а теперь они у меня в машине валяются как технические такие, если колесо поменять или чего протереть. Лёха живёт теперь в Рыбинске, я точно знаю… Да нет, какая дача, говорю же, в Рыбинске. На дачу к нему мы однажды заезжали, тоже вот так вот случайно, по пути, давно собирались и в конце концов заехали, но Лёшиного дома уже не было, и бани его знаменитой, ничего там не было, только гладкое место, посыпанное песочком, а из аккуратной голубой бытовки вышли два армянина в рабочих комбезах и молча протянули нам картонную коробку. Ёлочные игрушки, старые, как в детстве, как в «Голубом огоньке» чёрно-белого телевизора. «Лёщя просил игрущки. Старый хозяин, Лёщя. Дом продал, а игрущки забыл в кладовке. Потом просил. Приезжал. Ругался. Пьяный был. А мы нащли. Я прораб, а он инженер. Родственники новых хозяев. Здесь будет спорткомплекс и дом для прислуги. Нам чужого не надо. Армяне не воруют. Вот игрущки. Только больще не приходите».

И как только они догадались, что мы к Лёше?

А где теперь сам Лёша, что случилось, нам надо знать, что случилось, ведь мы его друзья.

«Лёще купили прекрасную квартиру у самого моря, в Рыбинске, заберите игрущки, отдайте Лёще и больще не ходите».

А игрушки сейчас у нас с собой? Нет, кто же знал, что мы решим ехать в Рыбинск. Да, всё спонтанно… Мы такие импульсивные… А было бы прикольно, если бы с игрушками. Да, это было бы вообще супер… С игрушками и варежками! Нет, варежки тут, в багажнике или в дверке, мы так и скажем, вот, приехали отдать тебе варежки, он вообще упадёт. А мы такие: «Алексей, тебе от нас не уйти!»

Мы едем в Рыбинск!

Едем к Лёше, к нашему другу, мы вместе росли, пили портвейн в подъездах, в Питер зайцами ездили, нас забирали в милицию за длинные волосы и вышитые джинсы, мы читали ксерокопированного Гумилёва, дружили с Лёшей и слушали его враньё, а он всегда врал. Про своего прадедушку-капиталиста — будто у него был собственный парк конки в Самаре, а накануне революции он этот парк элементарно пропил и влился в ряды неунывающего пролетариата, как раз вовремя. Или про свою бабушку, прадедушкину дочку, что она во время войны была шпионкой и у неё есть маленький наградной браунинг, она с ним ходит в угловой за продуктами и всегда может приструнить магазинное начальство, если обвешивают покупателей и продают дефицит из-под полы. Или, например, что к его папе — журналисту из «Известий» — приезжал Воннегут, и они все вместе квасили на даче, парились в бане, и именно тогда, там, Воннегут услышал, как поёт одна птичка, и понял, какое последнее слово должно быть в его знаменитом романе. И он всё старался поправильнее записать это птичкино слово английской транскрипцией, и записал на клочке, и положил в карман куртки, но по пьянке забыл куртку, вот честное слово, Лёха может показать, куртка висит у отца в шкафу, твидовая такая куртёшка, с кожаным воротником и бумажным клочком в кармане… Лёха всегда врал или строил планы и твёрдо знал, что скоро прославится, разбогатеет, станет знаменитым режиссёром, и у него будет свой плавучий театр на корабле, актёры со всего света, а ещё на этот корабль он возьмёт с собой всех, кто захочет, всех, кто сейчас ему верит, что будет так.