На Лесном озере - Тим О'Брайен Страница 2

– Слушай, – сказала она. – Давай будем счастливы, сейчас прямо.

– Примани счастье, – отозвался он.

Это был вопрос веры. Будущее казалось невыносимым. Усталость тоже, конечно, была, и гнев, но главное – пустота безверия.

Лежа молча и неподвижно, Джон Уэйд смотрел, как туман сгустками расползается над причалом и лодочным сараем, медлит, словно хочет их переварить, потом, клубясь и меняя очертания, тяжело поднимается вдоль берегового склона к веранде.

Оползень, думал он.

Эта мысль приняла у него в голове форму огромной белой горы – он карабкался на нее всю жизнь, а теперь она рушится на него, сплющивая грузом бесчестья. Он приказал себе об этом не думать, но не получалось. Цифры были неумолимы. Его разгромили три к одному в его собственной партии; он вытянул несколько университетских городков и округ Итаска – вот, по существу, и все.

В тридцать семь лет – вице-губернатор штата. В сорок – кандидат в сенат США. В сорок один – жертва оползня, резкого сдвига в общественном мнении.

Удачники и жертвы. Такая уж ставка тут.

Но это были не просто проигранные выборы. Нечто физически ощутимое. И унижение, само собой, и это чувство, будто что-то надломилось, испортилось в груди и животе, и гнев, вздымавшийся к самому горлу, когда его так и подмывало выкрикнуть самые ужасные слова, какие он знал, – Христа прикончить! – когда он не мог с собой совладать, не мог вернуть ясность мысли и прекратить этот крик у себя в голове – Христа прикончить! – потому что ничего поделать было нельзя, потому что это было так жестоко, позорно и окончательно. Порой накатывало настоящее безумие. Вселенская злоба. По ночам в крови вскипала электрическая дрожь, его распирало от желания убивать, которое он не мог ни подавить, ни выпустить на волю. Он хотел ломать и крушить. Схватить нож, резать и полосовать, резать и полосовать. Все эти годы. Карабкался, как чертов сукин сын, дюйм за дюймом, вгрызался зубами – и в один миг все полетело в тартарары. Все без исключения. Смысл его жизни. Карьера, профессиональная гордость, честь и достоинство, вера в будущее, которое представлялось ему таким величественным.

Джон Уэйд покачал головой и вслушался в туман. Ветра не было. Позади него в затянутое сеткой окно билась ночная бабочка.

Забудь, сказал он себе. Не думай.

А потом, когда он все-таки опять начал думать, он обнял Кэти, крепко к себе прижал.

– Верона, – проговорил он твердо, – это, считай, решено. Отели – только люкс. От начала до конца.

– Обещаешь, значит?

– Обещаю, – ответил он. – Железно.

Кэти улыбнулась. Он не мог видеть эту улыбку, но она слышалась в ее голосе, когда она спросила:

– А как насчет детей?

– Все у нас будет, – сказал Уэйд. – Дети – в первую очередь.

– Боюсь, я уже старая. Хотя, может, и ничего еще.

– Ты не старая.

– Мне тридцать восемь.

– Вот и прекрасно, у нас будет тридцать восемь детей, – сказал он. – В Вероне автобус придется нанимать.

– Это мысль. И как же мы?

– Откуда я знаю как, просто будем кататься и смотреть разные разности, ты да я. И полный автобус детей.

– Думаешь?

– Уверен. Я же обещал.

Потом они долго неподвижно лежали в темноте, словно ожидая, чтобы все это каким-то внезапным чудом осуществилось. Они хотели одного: чтобы их жизнь снова наладилась.

Позже Кэти откинула одеяло, встала и отошла к перилам, в дальний конец веранды. Она как бы исчезла в отяжелевшей тьме, окутанная туманом, и когда она заговорила, голос раздался откуда-то издали, исходя словно не от нее, отдельный и немного чужой.

– Я не плачу, – сказала она.

– Конечно, с чего плакать.

– Просто полоса такая, вот и все. Пройти надо через эту глупость.

– Глупость, – повторил он.

– Я не то хотела сказать…

– Да нет, ты совершенно права. Сволочная глупость.

Тишина вокруг. Только волны и ветви, легкие вдохи и выдохи. Ночь обволакивала их.

– Джон, послушай, мне трудно иной раз находить точные слова. Я хотела только сказать… понимаешь… я хотела сказать, что есть чудесный человек, которого я люблю, и мне нужно, чтобы он был счастлив, и ничто другое меня не беспокоит. Никакие выборы.

– Ну и прекрасно.

– И никакие газеты.

– Прекрасно.

В темноте послышался звук, который не был плачем.

– Ну, ты любишь меня?

– Больше всего на свете.

– Сильно-сильно?

– Сильно-сильно, – сказал он. – Полный автобус любви. Ну иди же ко мне.

Кэти прошла через веранду назад, опустилась рядом с ним на колени и прижала к его лбу ладонь. От озера и леса шел тихий неумолчный шепот. Позже, когда ее уже с ним не будет, это вспомнится ему с необычайной ясностью, словно повторяясь сызнова. Вспомнится доносившееся из тумана дыхание. Вспомнится ее ладонь у него на лбу, острое, живое тепло ее кожи.

– Счастливыми быть, – сказала она. – И ничего больше.