Огненный дождь - Леопольдо Лугонес Страница 2

Затем семья переехала в главный город провинции, который называется тоже Кордова (в Аргентине он один из крупнейших). Для юного дарования это было огромным благом. Его душа уже жаждала новых впечатлений и теперь жадно их вбирала. Здесь, в большом и старинном городе, еще подростком Леопольдо Лугонес стал печататься в газетах и журналах. Он писал и стихи, и прозу. Писал по-молодому много и страстно. Власть слова, стихия стиха подчинили его себе уже целиком. Некоторые из стихов той поры вполне добротны, но Лугонес — в зрелые годы — был к себе чрезвычайно строг и в конце жизни в ответ на предложения издателей выпустить ранние произведения отдельным сборником неизменно отвечал решительным отказом…

Когда молодой Лугонес сочинял первые стихотворные строки, по Латинской Америке уже начали свой триумфальный марш [9]творцы авангардистского для того времени литературного направления — модернизма.

Его создателем и вождем был никарагуанец Рубен Дарио; ему же принадлежит и само название данного явления в искусстве Латинской Америки. В 1890 году в эссе «Фотогравюра» он уверенно, как само собой разумеющееся, утверждал: «Дух нового, вдохновляющий сегодня небольшую, но победоносную и горделивую группу прозаиков и поэтов Испанской Америки, — это модернизм… Свобода, полет и победа прекрасного над поучительным — в прозе; новизна — в поэзии: дать цвет, жизнь, воздух, гибкость старому стиху, который страдает от неподвижности, втиснутый в свинцовые формы печатной машины» [10].

Анализируя произведения единоверцев Рубена Дарио, русская испанистка-литературовед Инна Тертерян (1933–1986) писала:

«Термин „модернизм“, впервые употребленный еще самим Дарио, явно неудачен. Уже в начале века употребление этого термина вызывало путаницу, так как модернизмом было окрещено реформаторское движение внутри католицизма, возглавленное аббатом Луази и осужденное папой Пием X в 1897 году. Сейчас же, когда термин „модернизм“ стали прилагать к более широкому кругу явлений мировой литературы XX века, путаница увеличилась. Тем не менее изменить что-либо очень трудно: модернизм как обозначение конкретного литературного течения в испаноязычных литературах прочно вошел в литературоведческий обиход, в словари.

Поэтому необходимо четко оговорить — в истории испанской и испаноамериканских литератур модернизмом называется литературное течение, существовавшее с 80-х в Испанской Америке и с 90-х годов в Испании до Первой мировой войны. К литературным явлениям периодов после Первой и после Второй мировой войны термин „модернизм“ в истории испанской литературы не применяется. Типологически в понятие „модернизм“ включается то, что в истории других европейских литератур обозначется как посленатуралистические течения, литература „конца века“, декаденство» [11].

Определений модернизма в испаноязычных литературах существует великое множество. Может быть, лучшее из них принадлежит испанскому поэту Хуану Рамону Хименесу (1881–1958) [12]. Он охарактеризовал модернизм своеобразно и образно: «Это была новая встреча с Красотой, похороненной в XIX веке буржуазной литературой. Модернизм был свободным и вдохновенным походом навстречу Красоте» [13].

Слово «красота» модернисты (испанские и латиноамериканские) писали с большой буквы и ставили знак равенства между Красотой и Истиной. А следовательно: все, что некрасиво, — неистинно. И как вывод: искусство должно быть прекрасно и все некрасивое не может являться предметом искусства. Но что такое Истина? И что такое Красота? Вряд ли кто-либо из смертных сможет дать точные и исчерпывающие ответы на эти вопросы… Впрочем, у Леопольдо Лугонеса один из возможных ответов был: «Красота — свидетельство Бога о гармонии Творения» [14].

Модернисты, возглавляемые и вдохновляемые Рубеном Дарио, совершили в испаноязычной литературе подлинную революцию. Как признавался впоследствии чилийский поэт, нобелевский лауреат Пабло Неруда (1904–1973): «Без Рубена Дарио латиноамериканцы не умели бы говорить. Без Дарио мы не заговорили бы на нашем собственном языке. Без него мы все еще говорили бы языком жестким, зачерствевшим и пресным» [15].

Новаторской для всей испаноязычной литературы была, в частности, и столь дорогая сердцам модернистов идея синестезии: возможность перенести в словесное искусство то, что традиционно принадлежало другим искусствам — живописи и музыке. Модернисты вернули поэтическому слову, уже изрядно потускневшему в произведениях романтиков, весь его былой первозданный блеск. Слово в их поэзии вновь стало зримым и полнозвучным. А своими учителями латиноамериканские модернисты считали прежде всего французских поэтов, всегда умевших «держать форму».

У Генриха Гейне есть строки, хорошо знакомые русскому читателю в переводе Самуила Маршака:

Мелодию песни, ее вещество

Не высосет автор из пальца.

Сам Бог не сумел бы создать ничего,

Не будь у него матерьяльца.

«Матерьялец» у поэтов, как и у Бога, самый заурядный и самый необычный — слово. Неосязаемое и все же существующее. Сиюминутное и вечное. Могущее растратиться впустую и способное создать мир.

Рубен Дарио и его единоверцы не сомневались: они — творцы новых миров.

Такого пиршественного изобилия неожиданных эпитетов, метафор, образов, богатых рифм, аллитераций, как в стихах модернистов, испаноязычная литература не знала со времен барокко. Испанец Рамон дель Валье-Инклан (1869–1936), в молодости отдавший модернизму щедрую дань, обронил однажды меткую фразу: «Поэзия — это место, где слова встречаются впервые». Такое определение в полной мере подходит для поэзии модернистов Нового Света — во всяком случае, для их лучших стихов.

Латиноамериканские поэты, словно фокусники, доставали невесть откуда разноцветные шарики-слова и с импровизационной легкостью метко раскидывали их именно в те ячейки, которые только для них и были предназначены. Да что слово! Кажется, каждый звук для них обладал и цветом, и весом, и объемом. Тогдашнему испаноязычному читателю, отнюдь не избалованному хорошими стихами, модернистская поэзия казалась поистине чудом.