Не упыри - Светлана Талан Страница 2

И все было бы хорошо, если б в нашей хате надолго не поселилась нужда, хоть родители и работали с утра до темноты. Мать работала в колхозе, но не за деньги, а за трудодни. В конце года на трудодень выдавали по пятьдесят, а в лучшем случае – по сто граммов зерна. Это зерно мололи на жерновах, сделанных из двух камней. Отец тоже работал в колхозе, но зерна, которое зарабатывали родители, на нашу большую семью никогда не хватало. Тогда отец шел по соседним селам – смотреть, кто строит новую хату. Он подходил к людям и спрашивал, не нужен ли мастер, чтобы покрыть хату соломой, потому что очень искусно умел это делать. Как-то отец снимал сгнившую соломенную стреху и нашел там кусочек старого-престарого желтого сала. Он не сказал о нем хозяевам, спрятал за пазуху и принес домой. Сало было вонючее, почти коричневое, но каким же вкусным оно нам показалось! У нас в семье тогда был настоящий праздник. А однажды в старой кровле отец нашел спрятанные мелкие деньги. Может, и взял он грех на душу, но не сказал хозяевам про находку и принес те копейки домой.

С самых ранних лет мы, дети, были приучены ко всякой работе. Сашко пас корову, без которой мы, наверно, не выжили бы. Соберет мать ему с утра узелок, а в нем – краюха хлеба и одна картофелина, умоется слезами, провожая маленького, а сама – на работу. А мы с сестричками берем мешки и идем в конопляник рвать сорную траву – ежовник для коровы. Правда, намного больше ежовника росло на полях свеклы и картофеля, но туда ходить нам не разрешали. А конопля высокая – нам она казалась настоящим лесом. Ветер подует, стебли конопли зловеще закачаются, зашумят… страшно, но что поделаешь? Там можно было, по крайней мере, спрятаться, чтобы нарвать бурьяна, а потом насушить его на зиму для коровки-кормилицы. Хотя на самом деле молоко мы пили редко. Из него делали творог, собирали сливки, и все это Тетя несла в город, за пятнадцать километров, чтобы продать на базаре и выторговать какую-никакую копеечку. Снесет курица яйцо – и его на базаре продадут, сами не едим, только облизываемся.

Рвем однажды траву в коноплянике, а подружка Валя решила меня слегка попугать.

– Марийка, а знаешь, говорят, что у нас в конопле ходит Дурная Баба, – сообщает Валя, а глаза ну до того хитрые!

– Шутишь? – спрашиваю.

– Честное слово! – отвечает совершенно серьезно.

– А ты видела ее? – спрашиваю, потому что становится немного не по себе.

Тут еще и ветер поднялся, конопля над головами качается, шумит.

– Я не видела, а люди видели. Может, домой пойдем?

– Нет, – отвечаю и начинаю побыстрее запихивать траву в мешок.

Испугалась я этой Дурной Бабы не на шутку, но виду не подала. Рву бурьян, а сама прислушиваюсь к каждому шороху. «Если появится Дурная Баба и погонится за мной, – прикидываю, – брошу ей сначала мешок, пусть его разорвет. А потом стану убегать от нее и снимать с себя одежку, чтоб ей кинуть. Так и спасусь».

Вспоминая то время, я лишь много позже, когда уже стала взрослой, поняла, как тяжко было матери, как терзалось, рвалось в клочья, жгло болью материнское сердце. Утром, когда она нас будила, мы все, как один, начинали скулить, как голодные щенки: «Есть хочется!»

– Сейчас, детки, сейчас, милые, – говорила мать, украдкой вытирая слезы. А сама ставила на стол вареные картофельные очистки. И чтобы нас хоть немного успокоить, рассказывала стишок:

Плакала киска на кухне.

Глазки у киски припухли.

– Чем ты расстроена, кошка?

Может, поешь хоть немножко?

– Нет, ничего мне не надо.

Плачу же я от досады:

Повар пришел спозаранку,

Съел незаметно сметанку

И облизал еще ложку.

Съел, а свалил все на кошку!

Расскажет мама стишок, хоть сама она была неграмотной и в школу никогда не ходила, смотришь, уже и веселее.

Чуть полегче становилось, когда приходила весна. Тогда мы собирали цветки белой акации: из них мама пекла нам оладушки. Ешь их – и вкусно, потому что голод такой, что живот к спине прилипает. А потом и клевер зацветал. Насобираем розовых цветочков, мать разотрет их в ступке в тесто и опять печет оладушки.

Моя крестная однажды дала нам кусочек сала, чтобы подмазывать сковороду для жарки. Этот кусочек мать прятала на шестке, и мы, дети, никогда его не трогали. Но однажды я осталась дома одна. Есть так хотелось, что мутило. Знала, что никакой еды в хате нет, но на всякий случай заглянула во все чугуны и горшки. Нигде ничего, хоть шаром покати. Но знала я и то, что на шестке спрятан кусочек сала. И как только вспомнила про него – аж слюнки потекли! Прислушалась, не идет ли кто, и решила хотя бы понюхать этот кусочек. «Знаю, что нельзя, – говорю себе, – но если я только понюхаю, ведь ничего же не случится!» И достала это сало. А оно жареное-пережареное, черное, сморщенное, и жиру в нем совсем уже нет. Все-таки понюхала – а оно так пахнет, так пахнет! Подумала – и решила, что можно хотя бы лизнуть. Это же не съесть, никто не заметит и не узнает. Лизнула разок, и даже не почувствовала вкуса. Еще раз попробовала, потом еще, и так увлеклась, что не услышала, как в хату вошел брат Сашко.

– Ага! Сало ешь! – завопил он. – Воровка! Мошенница! Все маме расскажу!

Я стою красная, будто кипятком меня ошпарили. Это ж надо было влипнуть в такую историю! И что обо мне мама и папа подумают?!

– Я ничего не крала, – говорю сквозь слезы.

– А что ты тогда с ним делала? – не успокаивается младший.

– Я… Я его… Лизнула, – признаюсь.

– И как? Вкусно? – глазки у брата сразу заблестели.

– Хочешь попробовать?

– Еще бы!

– Тогда пообещай, что никому не скажешь, – говорю, а сама держу кусочек сала перед самым его носом, чтобы подразнить.

– Никому! – клянется Сашко, не сводя глаз с кусочка.

Я протянула руку, а он, как щенок, начал вылизывать этот кусочек: быстро-быстро, да еще и со всех сторон.

– Э, нет! Так мы не договаривались! – я поднимаю руку повыше, чтобы сало оказалось на безопасном расстоянии. – Так ты его все слижешь!

– А завтра еще полижем? – с сожалением спрашивает брат, не в силах отвести взгляд от кусочка.

– Посмотрим, как ты умеешь держать язык за зубами, – отвечаю я и на правах старшей сестры водворяю сало на место.

Наверно, с неделю мы с ним тайно лизали по очереди этот кусочек. А потом Сашко не удержался. Выхватил его прямо из моих рук и проглотил целиком, как индюк. Я заплакала, сообразив, что теперь наша с ним тайна откроется, а еще хуже то, что теперь не на чем будет жарить оладушки. К тому времени, когда мама вернулась домой, я уже так наревелась, что и говорить не могла, только всхлипывала. И Сашко ей во всем признался. Тогда мама впервые отлупила свое дитя, то есть моего младшего братца. Меня она не ругала, потому что я и без того сама себя измучила. А когда пришел папа, мы уже втроем сидели на лавке и горько плакали над тем кусочком сала, которого больше не было.