Столкновение с бабочкой - Юрий Арабов Страница 2

С улицы опять донесся неприятный запах ванильного крема. Владимир Ильич напряг свои огромные, как у рабочей лошади, ноздри и понял, что до боли хочет съесть это пирожное, и не одно, а целую дюжину. Они пеклись в местной булочной, эти сдобные комочки слегка поджаренного снега. Ванильный заварной крем, покрытый тонким слоем теста… Душу отдам за одно пирожное! И заесть его отвратительной плиткой швейцарского шоколада!..

Интересно, можно ли от пирожных мгновенно умереть? Вероятность небольшая. Но что толстое брюхо наесть, это уже точно. Оно уже и лезет через жилетку, это толстое брюхо. Брюхо-обличитель, брюхо-совесть, брюхо – категорический императив… И черт с ним! Пусть все эти придурки знают, что никакой я не ас-кет. Точнее, аскет вынужденный, подложный, Лже-дмитрий от пролетарской святости… Но куда они без меня, эти недоумки? Эти Гришки, Карлы, Кобы и весь их легион? А ведь есть еще и Куба! Вы только подумайте – в одной маленькой ничтожной партии, о которой никто не знает, сидят Коба и Куба! И гадят, как им захочется! Сумасшедший дом. Палата номер шесть. Так что пусть пьют кофий и толкуют о Парижской Коммуне на улицах Петрограда, туда им и дорога.

Владимир Ильич раздражился, понимая, что виной его тяжелого настроения – запах крема с улицы. Он плотно прикрыл окно и вытер платком пот со лба. Дом стоял выигрышно, как раз между кантональной и городской библиотеками, в которых можно убить свою собственную жизнь. Несмотря на начало марта, утро выдалось почти жарким. О чем он думал только что, о Наде, о мировой революции?.. О революции в Швейцарии?.. Кто это сказал, что делать революцию в России – все равно что высекать искры из мыла? Какой-то мудрец сказал. Наверное, из меньшевиков. Или из веховцев. Либеральные профессора – как коровы. Мычат, мычат, а потом скажут умное, что запомнится на века. Искры из мыла… Струве это сказал. Или не Струве? Это ведь важно знать – искры из мыла!..

– Нет, это невозможно более терпеть!.. – произнес Владимир Ильич и решительным шагом подошел к кровати жены.

Она лежала на высоких подушках с опухшим лицом госпожи Блаватской.

– День архисолнечный! Весенний день! – выспренно сказал Ленин, изображая веселость. – А не сесть ли нам на велосипеды?

– Когда? – спросила Крупская, не удивившись, по-деловому.

– Безотлагательно. Цирковой номер для двух влюбленных! Укатим в какую-нибудь деревеньку… Слава Богу, не Россия, проедем. По этим дорогам можно катать бильярд. Купим там пармской ветчины и дешевого купажного вина! Напьемся, как мелкобуржуазные филистеры в день свадьбы! А почему бы нет?

– Вам нельзя, – строго сказала Надежда Константиновна. – Вы – революционер. И у вас каждый час занят.

Она взяла с тумбочки исписанный карандашом листок и приставила к красноватым рыбьим глазам.

– У вас сегодня занятия в библиотеке. Потом – лекция в Народном доме. Вечером – встреча с циммервальдской пятеркой, – прочла она по листку.

– Гм!.. Ах да… Я как-то запамятовал. А что такое циммервальдская пятерка?

– Неизвестно. Вы сами мне сказали на прошлой неделе: циммервальдская пятерка. Не тройка, не четверка, а именно пятерка.

– Пятерка? И пес с ней, – отмахнулся Владимир Ильич. – Я хотел вас спросить… Может быть, вы помните… Высекать искры из мыла… Кто это написал? Про революцию в России? Какой-то умный обыватель. Похоже на Струве, который пародирует Лассаля… Верно?

– Тютчев, – выдохнула Надежда Константиновна, – Федор Иванович. Русский поэт середины прошлого века.

– Так… Вот оно что… Этот рифмоплет-государст-венник с проблесками таланта… Старая калоша!

Было непонятно, к кому обращены два последних слова – к Тютчеву или к самому себе…

– Я согласна, – неожиданно сказала Крупская и попыталась встать с постели.

– На что? – не понял он. – Что я – калоша?

– На велосипеды.

– При вашей астме с хроническим бронхитом? – испугался Ленин. – Нелепица!

– Но вы же сами сказали – велосипеды!..

– Только когда кончится обострение…

Владимир Ильич в задумчивости посмотрел на окно, занавешенное тюлем.

– А вы хотели бы жить в Боливии? – неожиданно спросил он.

– Там – комары, – неуверенно ответила Крупская.

– Зато всегда тепло. Бананы. Крокодилы. Лихорадка. Полная дичь…

Провел пальцем по комоду, и на желтой коже ос-тался слой пыли.

– А вы, по-моему, не слишком любите Родину…

За окном взвыли, словно придушенные, коты. И тут же прервались, подавились и иссякли.

– Если бы я не любил Россию, я бы не жил за границей… – ответил он на замечание Крупской.

Вынул из кармана брюк несвежий носовой платок, оттер им испачканный палец.

– И если бы я не любил государя, то не боролся бы с ним…

– Володя, ты бредишь!.. – сказала Крупская с ужасом.

– Хочу в синематограф. Посмотреть пошлую комедийку с Фатти или Максом Линдером… И послать всё к черту… К черту!

Спрятал носовой платок, улыбнулся кончиками серых губ. В глазах заиграли лукавые искры, которые множество лет никак не могли возгореться в пламя.

– Поправляйтесь. А я – в библиотеку. Белка начинает свой бег внутри железного колеса… Красного колеса, – уточнил Владимир Ильич.

Вышел из комнаты и чихнул в ладонь. Наверное, от пыли, которую вместо жены вытирал с комода.

…Велосипед был прикручен к прутьям лестницы на первом этаже.

Ленин отпер небольшой замок, освободил раму велосипеда от железной цепи. Снова запер цепь на замок, положив на холодный пол.

У нее бронхит, потому что холодно. В благоустроенных европейских домах намного холоднее, чем в русской крестьянской избе. Ему припомнилось замечание Аксакова по поводу Гоголя. Аксаков-старший прилюдно жаловался на капризы Николая Васильевича, которого все время бил озноб в дому у Аксакова. И это при тринадцати градусов тепла внутри дома!.. Или это жаловался Толстой?..

Тринадцать градусов тепла! Жарища страшная!.. Ленин захохотал и вывел велосипед из подъезда на улицу. Ну все идиоты в России! Поголовно. И славянофилы, и западники, и революционеры… Все!..

Он помахал рукой консьержке, что окапывала нераспустившиеся розы в крохотном садике у дома. Сел в кожаное седло и нажал на педали… Теплый ветер дохнул в лицо, подобно доброму собеседнику, который силится что-то сказать. Спицы, переливаясь на солнце, как рябь на воде, вынесли его прямо к булочной.

И здесь Ильич ударил по тормозам. Ему пришло в голову, что велосипед – это скелет коня, сделанный из металла. Он понял, что нестерпимо хочет есть. До безобразия хочет. До спазмов в круглом и еще аккуратном животике хочет… Та маленькая чашка дешевого кофия, что он выпил за завтраком, лишь взбодрила аппетит и не решила проблему. Аскеза крупного революционера – дешевый бразильский кофий. Неужели и Герцен в своем Лондоне страдал точно так же?..