Прага - Артур Филлипс Страница 2

Направо от крошечной, вряд ли картографируемой улицы Хармицад есть офисное здание в любимом Марковом стиле Осман, типичном для XIX века, — огромный дом с мансардами, красавец, какие разбросаны по всему Пешту и Парижу, Мадриду и Милану. То, что первый этаж и витрины фасада занимают пыльные и лишь изредка открытые кассы второразрядной авиакомпании, не оскорбляет Маркова эстетического чувства: оформление касс, ему сейчас отлично видимых, — это такой абсурд Восточного блока шестидесятых, столь неосознанно и притом не без горечи дурашливый, — он вызывает в памяти свой золотой век: выцветшую эпоху аппаратчиков в мешковатых костюмах и черно-белых дипломатов из Лиги Плюща в круглых металлических очках, стюардесс в шляпках-таблетках, болгарских убийц и оксбриджских перебежчиков, вот таких бесполезных и до смешного иностранных авиакомпаний, завладевших лучшей недвижимостью не за платежные средства свободного рынка, а по идеологической совместимости.

Эта конторская громада занимает большую часть восточной стороны, а «Гербо» — всю северную сторону площади Вёрёшмарти, туристского, если не географического центра Будапешта: художники и мольберты рассыпаны вокруг торчащего бронзового насеста Вёрёшмарти, поэта, которого Марк решил когда-нибудь поизучать, если только найдет перевод. Вот южная сторона площади: здания расступаются, пропуская Ваци — торговую пешеходную улицу, что, изгибаясь, пропадает из виду. Из ее устья доносятся заблудившиеся мелодии боливийского оркестра — стук и свист любовных песен Андского высокогорья. Марку музыканты кстати — трепетные романтики в пончо заслонили вытянувшуюся на кварталы неприглядную очередь из венгров (среди которых иные приоделись по такому случаю), жаждущих испытать первый в стране «Макдоналдс».

Остальным, конечно, не спастись от западной границы площади, как спасся Марк — даже спиной он чувствует здание, что глумится над ним, бетонные панели и нахальные ребра фасада семидесятых (слишком старого, чтобы быть новым, слишком недавнего, чтобы пользоваться эстетическими привилегиями старины), уродующего вид из «Гербо» каждому, у кого не хватило предусмотрительности занять самый западный стул под свежей зеленой листвой подле изящной кованой решетки и с видом в темное нутро кафе, в искрящееся вчера.

Быстро теряющий рыжую шевелюру и быстро набирающий вес, с лицом одутловатым и обвисшим, всегда словно изможденным, даже когда он, перевозбудившись от исторических и культурных тем, торопит слова, Марк Пейтон — канадец, а в Канаде (если не брать некоторые квазифранцузские анклавы) все не так. Марк только что вылупился после без малого двадцати двух лет учения. Несколько месяцев назад получив докторскую степень в культурологии, сейчас он уже четвертую неделю в европейской экспедиции, рассчитанной на одиннадцать месяцев, собирает материал для книги, которую замыслил как популярное переложение своей докторской, истории ностальгии.

Рядом с ним сидит Эмили Оливер — из Небраски, хотя первые, большей частью забытые пять лет жизни она провела в Вашингтоне, округ Колумбия. Эмили тоже появилась недавно — приехала в марте, работать новым особым помощником посла Соединенных Штатов, получив место за свои достоинства, но и не без помощи специфических семейных связей. Только что, отвечая на пытливые расспросы новенького в компании, Эмили описала свою работу как «непыльную», но притом «несколько, знаете, лакейскую, хотя я не жалуюсь». Жаловаться — преступление, за которое вдовый отец наказывал Эмили щекоткой (пока дочери не исполнилось семь), емкими афоризмами (от семи до двенадцати лет), а после того — живописаниями настоящих страданий, которые ему приходилось видеть — во Вьетнаме, или дома, когда человек попал в молотилку, или в последние недели матери Эмили. Конец жалобам.

У Эмили очень американский вид. Даже американцы так говорят. («От нее вареной кукурузой несет», — содрогнувшись, скажет Чарлз Габор позже тем же вечером в ответ на осторожный вопрос, свободна ли Эмили.) Светло-русые волосы она собирает в тугой хвост, полностью открывая то, что общество в Небраске деликатно именовало квадратной челюстью и что на деле гораздо больше похоже на широкий равнобедренный треугольник, прицепленный к ее ушам и зависший параллельно земле. Конструкция внушительная, однако Эмили, смеясь, сопротивляется благонамеренным советам знакомых и парикмахеров, изобретающих способы «смягчить» ее черты или «подчеркнуть глаза».

Эмили воплощает и открыто восхваляет прямоту — качество, которое битые историей венгерские знакомые находят одновременно милым и не вполне объяснимым, слишком квадратным подходом к жизни. Пожилые чиновники и посольские жены отмечают ее умение слушать, ее ауру уверенности и надежности, ее сходство с ними самими в молодости, и Эмили нечего на это возразить, хотя последнее сравнение неплохо бы слышать пореже. Соседки по комнате неизменно объявляют ее самой милой и самой ответственной женщиной на свете, а не скучной девчонкой, которой она кажется с первого взгляда.

Этим вечером в «Гербо» Эмили одета, как и почти всегда, в брюки-хаки, белую блузу и синий пиджак — не только стандартная одежда не состоящего на дипломатической службе молодого работника американского посольства, но и узнаваемый сословный костюм всех стажеров и ассистентов-первогодков в мире. При всем своем задоре Эмили кажется одной из таких, одной из тех, кому предстоит скорое разочарование от скучной работы на красиво именованной должности и бегство в теплые объятия другой, более востребованной научной степени и еще пары лет на размышления.

Справа от Эмили сидит молодой человек, недавно на четверть серьезно заявивший, что вернется в школу, лишь «когда введут магистерскую степень в умении жить сегодняшним днем». Заявление Скотта Прайса выдает диету из самовспомогательной литературы, кратких страстных романов с восточными учениями и постоянного метания меж всевозможными курсами психотерапии, удостоенными и не удостоенными сертификата. Только вот раз от разу все настойчивее донимая Чарлза просьбами узнать у неуловимой официантки, есть ли натрий в карпатской минеральной воде, и явно огорчаясь оттого, что Чарлз не намеревается ни выполнять, ни даже принять таковые просьбы всерьез, Скотт опровергает свои недавние громкие слова о том, что «наладил свои отношения с гневом».

Семь месяцев назад в сиэтлском ночном клубе Скотт раскачивался прямо под громадой усилителя, купаясь в долгожданном и сладком, как мед, про фении. «Взгляни, я выше этого» — давнишний хит тех времен, когда в американском попе господствовал Сиэтл, — гремел вокруг, пронизывая Скотта, и хотя Скотт знал, что название песни ироническое, ему хотелось думать иначе: он будет выше дрязг, выше очередного ощупью нашаренного романчика, выше новой неудачи на работе и, главное, выше семьи и ее всепроникающих холодных щупалец и жестокостей. Скотт знал: завтра он уже не вернется к маленькой спортивной женщине, которая целых полтора месяца направляла его бесплодные усилия вытянуть наружу и вытравить подавленные воспоминания о родительских поступках, еще страшнее тех, о которых Скотт может вспомнить и так. Он стоял между усилителем и толпой, и звук обдирал с него годы накопленных обид, которые, решил он, больше ему не понадобятся.

Через неделю Скотт уехал из Штатов, ничего не сообщив семье в Лос-Анджелес и подведя черту под неполными двумя годами, в которые общение с родителями и братом уже было редким. Легко дыша, он вынырнул в Будапеште. Здесь Скотт пустил в дело свой университетский диплом и стал заместителем директора по программам в Институте иностранных языков — частной системе школ, открытых в Праге, затем в Будапеште, Варшаве, Софии, а в планах Бухарест, Москва и Тирана; торгуя ценнейшим товаром — английским языком.