Только не говори маме. История одного предательства - Тони Магуайр Страница 2

Врач выглядел озадаченным:

— Вы хотите сказать, что вашу мать мучает совесть?

Я подумала о том, как много в ее прошлом грехов, в которых стоило бы раскаяться. Не они ли теперь преследуют ее? Я изо всех сил старалась, чтобы мои мысли не отразились на лице, но почувствовала, что легкий вздох все-таки сорвался с губ вместе с ответом:

— Должно быть, так. Скорее всего, что так. Но я не уверена в том, что она когда-нибудь признается в своих ошибках. Во всяком случае, раньше за ней такого не замечалось.

Врач встревожился:

— Что ж, это определенно влияет на болевой синдром. Когда сознание пациента находится в таком взволнованном состоянии, как у вашей матери, лекарство не может полностью проявить свой эффект.

— В таком случае вам просто придется более тщательно следить за ее состоянием, — ответила я, возможно, чуть более резко, чем следовало бы, но это лишь от собственной беспомощности.

С этим я и вернулась в палату к матери. Стоило мне переступить порог, как ее взгляд уже не отпускал меня.

— Что хотел доктор? — спросила она.

Зная о том, что ей самой все известно, я в упор посмотрела на нее.

— Мне сказали, что ты дважды вызывала среди ночи священника и находилась в сильном стрессе… — И тут я снова спасовала, как всегда: — Но теперь все волнения позади, не так ли?

Детская привычка беспрекословно подчиняться ее железному правилу «разговор окончен» прочно сидела во мне.

Остаток того первого утра она провела в слезах. Я знала, что это обычное дело у безнадежно больных, но сердце все равно разрывалось на части. Я нежно вытирала ей слезы, вспоминая те дни, когда она делала то же самое мне, маленькой девочке. Давно уже она не была такой нежной: ей все время хотелось держать мою руку, говорить со мной, вспоминать счастливые времена. Я смотрела на нее, старушку, чьи дни были сочтены и не сулили спокойного ухода из жизни, и понимала, как сильно она нуждается во мне.

— Ты надолго останешься? — спросила она.

— Я буду рядом, пока нужна тебе, — ответила я как можно более беспечно, стараясь скрыть то, что хотела сказать.

Моя мать, всегда умевшая читать мои мысли, улыбнулась. Меня вдруг пронзила боль воспоминаний о том времени, когда она была молодой и мы были так близки. В душе шевельнулось забытое чувство любви.

— Я не знаю, сколько это продлится, — устало улыбнулась она. — Но не думаю, что очень долго. — Она сделала паузу, посмотрела на меня и спросила: — Ты приехала только потому, что я умираю?

Я сжала ее руку, нежно потерла большим пальцем:

— Я приехала, потому что ты попросила об этом. Я бы приехала и раньше, по первому твоему зову. И конечно, я приехала, чтобы помочь тебе умереть в мире, потому что только я могу это сделать.

Я надеялась, что у нее хватит мужества поговорить честно, и в тот момент я поверила в это. Притянув меня к себе, она сказала: — Знаешь, Тони, дни, когда ты была совсем маленькой, были самыми счастливыми в моей жизни. Я помню их так, будто это было вчера. Когда ты родилась, я, двадцатидевятилетняя, сидела на больничной койке и так гордилась тем, что смогла произвести тебя на свет. Ты была таким маленьким ангелочком. Меня переполняла любовь к тебе. Я хотела все время держать тебя на руках. Ухаживать за тобой, защищать. Я хотела хорошей жизни для тебя. Любовь и нежность — вот что я тогда испытывала.

Комок застрял у меня в горле, стоило мне вспомнить те давние годы, когда я купалась в ее любви. Тогда она нянчилась со мной, играла, читала сказки, укладывала спать; ее запах я вдыхала всякий раз, когда она склонялась надо мной, чтобы поцеловать на ночь.

Детский голос зазвучал в моей памяти, пока его не прервал предательский шепот:

«Куда исчезла эта любовь, Тони? Сегодня твой день рождения. Она говорит, что помнит, когда ты родилась. Говорит о том, как любила тебя тогда. Так почему же спустя четырнадцать лет она едва не отправила тебя на тот свет? Неужели она этого не помнит? И думает, что не помнишь и ты? Неужели она действительно вычеркнула это из своей памяти? А ты?»

Я закрылась от этого внутреннего голоса, велела ему замолчать. Я хотела, чтобы воспоминания оставались под замком, как все эти тридцать лет, чтобы они никогда не будоражили мою душу. Так было все эти годы, разве что в кошмарных снах ледяные щупальца прошлого все-таки прорывались наружу и щекотали подсознание, воспроизводя смутные картинки далекого детства, пока я не просыпалась, чтобы загнать их обратно.

В тот же день я вывезла ее на прогулку в инвалидной коляске. Она всегда любила ухаживать за садом; иногда мне казалось, что материнские инстинкты, которые она давно перестала испытывать по отношению ко мне, перекинулись на цветы.

Она просила меня останавливаться у разных растений и кустарников, вспоминала их названия. В какой-то момент она печально пробормотала, обращаясь, скорее, к себе, чем ко мне:

— Больше я уже никогда не увижу свой сад.

Я вспомнила, как навещала мать в самом начале ее болезни. Я поехала в Северную Ирландию с подругой. Воспользовавшись тем, что отца не было дома — он ушел на целый день играть в гольф, — я заехала к матери. Она с гордостью показывала мне фотографии сада, каким он был до того, как она начала его облагораживать, — заросший бурьяном, без единого, пусть даже дикого, цветка.

Она водила меня по саду и что-то показывала, а я невольно улыбалась. Дело в том, что на День матери и ко дню рождения я всегда присылала ей корзины с саженцами. И вот она демонстрировала мне, какие удачные композиции ей удалось создать, рассадив их в свою эклектичную коллекцию контейнеров из труб, старых кухонных раковин, глиняных горшков и шлангов, расцветив буйством красок патио, которое она сама спроектировала.

В тот день она тоже перечисляла мне названия цветов и кустарников.

— Это моя любимица, будлея, — говорила она. — Но мне больше нравится ее прозвище бабочкин куст.

И, словно оправдывая это более популярное название, целое облако бабочек опустилось на темно-пурпурный куст, и их крылышки заискрились в послеполуденном солнце. С соседней клумбы доносился головокружительный аромат роз с лепестками самых разных оттенков — от сливочного до ярко-розового и карминного. Рядом росли ее любимые лилии. А чуть дальше — дикие цветы вперемешку с культурными.

— Если цветок симпатичный, то он уже не сорняк, — смеялась она.

По саду тянулись выложенные гравием дорожки, проволочные арки были увиты жасмином и жимолостью, которые добавляли воздуху свои ароматы. В траве, у подножия одной из арок, притаилась компания гномиков.

— Мои маленькие чудачества, — назвала их она.

В тот день она выглядела такой счастливой и умиротворенной, что этот образ мне захотелось сохранить в фотоальбоме моей памяти, при желании доставать его оттуда и наслаждаться.

На следующий день я поехала в садоводческий центр, купила для нее беседку и организовала доставку.