Без воды - Теа Обрехт Страница 2

У похоронных дел мастера я прожил примерно год. Это был самый чистый человек из всех, кого я когда-либо знал. Просто спать не мог лечь, пока весь дом в порядок не приведет и шлепанцы непременно рядышком у кровати не поставит. Единственное, что в нем было не аккуратное, так это верхний зуб, как-то странно торчавший изо рта; с этим торчащим зубом он был похож на какую-то придурочную крысу. Мы вместе с ним то и дело ездили по всяким притонам и грязным развалюхам на Бликер-стрит и собирали свой «урожай мертвецов» – все это были обитатели тамошних лачуг; каким-то из них повезло помереть во сне, другим перерезали глотку их же приятели. Иной раз они до нашего приезда так и лежали в своей постели, кем-то заботливо прикрытые простыней. Но куда чаще трупы оказывались засунуты в какой-нибудь сундук с запертой крышкой, а то и под доски пола. Тех, у кого имелись какие-то деньжата или родня, мы отвозили к владельцу похоронного бюро. А безымянных везли в больницы на окраинах, где через заднюю дверь их у нас охотно принимали какие-то непонятные молодые люди, которые сразу клали труп на стол, а сами, нависнув над ним, тут же начинали все внутренности несчастному покойнику наружу выворачивать, а кости добела кипятком отмывать.

Когда такого «товара» было мало, нам приходилось добывать его на церковных кладбищах. Давали два доллара привратнику, чтоб отвернулся, пока мы будем бродить среди могил да свежую горку земли высматривать. Мой хозяин сразу прокапывал узкий лаз в том месте, где, по его мнению, могла находиться голова, а я влезал в холодную землю по пояс и рыл до тех пор, пока железным прутом не разламывал доски гроба. Затем я шарил пальцами внутри, стараясь нащупать волосы или зубы покойника, и накидывал ему петлю на шею. Но, чтобы вытащить его из-под земли, требовались наши общие усилия.

«А все ж так полегче, чем их выкапывать», – разумно замечал мой хозяин.

Иногда, правда, внутрь осыпалась еще рыхлая могильная земля, а иногда, если земля была достаточно плотная, тело застревало, и приходилось так и бросать его там, наполовину выкопанное. Бывало, что покойник оказывался женщиной, а то и ребенком. После такой работы отстирать одежду от кладбищенской земли мне никак не удавалось, сколько бы горячей воды я ни наливал из котла в прачечной.

Как-то раз в одном гробу оказались сразу двое; они лежали лицом к лицу, словно просто уснули, обнимая друг друга. А однажды, не успел я сунуть руку в свежую могилу, как земля подалась, а мои пальцы нащупали только мокрый бархат подушки и больше ничего. «Тут нас кто-то опередил, – сказал я хозяину. – В гробу пусто».

Было и кое-что пострашнее. Я тогда как раз успел подсунуть пальцы под доски гроба, нащупал жесткие волосы мертвеца, щетину на подбородке и уже собрался накинуть веревочную петлю, как вдруг в темноте могилы кто-то схватил меня за запястье. Пальцы были сухие и твердые. Я так дернулся и заорал, что земля полетела прямо мне в разинутый рот и дальше, в глотку. Я отчаянно брыкался, но пальцы меня не отпускали, и мне уже казалось, что сейчас я и сам провалюсь в эту могилу, а значит, мне конец. «Пожалуйста, больше не заставляйте меня это делать, я больше никогда не смогу руки туда совать!» – рыдал я после этого случая. Но, как оказалось, прекрасно смог – несмотря на сломанное запястье и вывихнутое плечо.

Однажды нам попался какой-то уж очень здоровенный парень, который так и застрял на полпути из могилы, и я долго сидел на вскопанной земле, держа на коленях его бледную руку, пока хозяин не сунул мне пилу. А потом я тащил эту ручищу на плече, точно какой-то окорок, всю дорогу до города, завернув в кусок савана с рукавом, оторванным от одежды мертвеца. А через несколько дней, вечером, я заметил тот самый оторванный рукав на каком-то одноруком великане, неподвижно стоявшем среди толпы на рыбном рынке. У великана было бледное круглое лицо, и он застенчиво мне улыбнулся, точно старому приятелю, а потом как бы поплыл ко мне, нежно обнимая этот пустой рукав, и вскоре оказался совсем рядом. Странно так говорить, но я совершенно точно почувствовал, как у меня по плечам словно щекотный ручеек пробежал, и понял: это он своей призрачной рукой обнял меня за плечи. Именно тогда я впервые испытал это странное чувство, возникшее как бы на внешних границах моего существа, – чужую потребность, чужое желание. А потом тот великан печально так вздохнул, словно все это время мы с ним только и делали, что дружески болтали, и сказал: «Боже, до чего же есть хочется! Я жутко проголодался. С удовольствием бы сейчас слопал целый пирог с треской. А тебе разве есть не хочется, маленький босс?»

«Да пошел ты!» – сказал я и сбежал.

Но, правда, вскоре остановился и оглянулся через плечо, высматривая в толпе этого типа, а то странное ощущение какой-то сосущей пустоты, чужого мучительного желания что-то получить так и осталось у меня внутри, притаившись в самом темном уголке, и долго еще, даже много дней спустя, оно будило меня по ночам, и мне казалось, будто кишки мои буквально сводит от голода. Я лежал в темноте, слушая бешеный стук собственного сердца и судорожно глотая слюну, а внутри у меня как будто что-то копалось, пыталось выбраться наружу и снедало меня изнутри. Обычным количеством еды насытить его было невозможно, тем более хозяин за обедом считал каждую съеденную мной ложку, приговаривая: «Хватит, черт побери, не то еще лопнешь». Но мне не хватало – то, что я съедал, было способно лишь наполовину погасить мучительное чужое желание, поселившееся во мне. Хорошо еще, мой хозяин не видел, как я тайком подбираю яблоки, упавшие с тележки фруктовщика, или, выждав, когда булочник отвернется, краду с прилавка булочку или пирожок. Не видел он, как я жду, когда девушка из пекарни выйдет на улицу с такой большой и тяжелой корзиной на руке, что ее кренило на одну сторону, и станет кричать: «Пирожки с рыбой! Пирожки с рыбой!» Когда кто-то из прохожих ее останавливал, она приподнимала край клетчатой салфетки, и становилась видна целая гора пышных пирожков. «Пирожок с рыбой?» – спрашивала она, ласково на меня глядя и словно догадываясь, что то, чужое, желание стало совсем нестерпимым. Я заглатывал пять пирожков подряд, скорчившись в переулке у стены прачечной, где у меня над головой оглушительно орали прачки, но чем больше я ел, тем сильней становилось желание того мертвого, пока не перелилось через край.

На какое-то время оно исчезло, и я довольно долго его не испытывал, снова оно возникло лишь несколько лет спустя, когда нас поймали. Это было уже после работного дома, после того как судья, огласив приговор, отправил моего хозяина на тот свет, а меня – на запад, на временный конечный пункт строившейся железной дороги вместе с шестью или семью другими мальчиками, сунув мне в руки некий документ, где значилось всего лишь мое имя: Лури.

* * *

Тащились мы туда целую неделю; поезд медленно ехал мимо ферм и желтых полей, мимо хижин на серых пригорках, направляясь туда, где Миссури, постепенно мелея, превращается в грязное болото. Город, куда нас привезли, состоял из многочисленных скотопрогонных дворов и узкой полосы жилых домов, вытянувшейся вдоль реки. Повсюду на склонах окрестных холмов сверкали свежие пни. Дорога была вдрызг разбита тяжелыми телегами, на которых высились горы толстых срубленных ветвей.