Я была до тебя - Катрин Панколь Страница 19

— Откуда ты идешь?

— Э-э… Я спал, как все… — ответил сынок, не глядя на меня.

— Где ты спал?

— Да там, на камнях. А в чем дело?

— А ты случайно не ходил в сарай?

— Да что я там забыл, в этом сарае?

— Утверждают, что ты приставал к этой девочке…

— Я? Послушай, пап, ты же меня знаешь. У меня хватает подружек в универе, чтоб я еще бросался на всякую мелочь пузатую!

И он рассмеялся своим придушенным смешком, в котором ясно читалось презрение, а потом пожал плечами:

— Она сама за мной бегает! Она мне покоя не дает! Я уже сто раз собирался с тобой об этом поговорить. Просто не хотел раздувать из мухи слона, вот и все.

Он говорил твердым и уверенным тоном — тем же, каким всегда говорил его отец, — и впервые на моей памяти говорил с ним как равный с равным.

Анри Арман повернулся к моей матери:

— Ну вот видишь! Она просто хотела обратить на себя внимание. Она пыталась с ним заигрывать, но у нее ничего не вышло. Она у тебя та еще штучка, я это давно заметил. С ней надо разобраться, таких вещей нельзя спускать. И вообще, ты с ними слишком миндальничаешь. Нет, ты не виновата, ты же не можешь успевать везде. Это общая проблема женщин, которые воспитывают детей без отца. Или с таким отцом, который слова доброго не стоит, что еще хуже…

Он испустил вздох, полный глубоких намеков, который я восприняла как предательство. Расстановка сил изменилась: теперь мы выступали не двое на двое, теперь я одна противостояла троим. Я резко отстранилась от матери и уставилась на нее, ожидая, что она скажет. Она казалась растерянной, и тогда я, словно дрессированная змея, плюнула своим ядом:

— Он не имеет права так говорить о папе! Его это не касается! Он нам чужой!

— Ого! Для маленькой обиженной девочки что-то она слишком быстро пришла в себя! Только что плакала, а теперь, гляньте-ка, ругается. Ты что же, — Анри Арман обращался уже ко мне, — думаешь, кто-ни-будь поверит в твою комедию? Стыдись! Уверяю тебя, дорогая, этим детям просто необходим отец, тот, кто будет держать их в ежовых рукавицах. Думаю, мне эта задача по плечу!

Он положил руку матери на спину и принялся нежно поглаживать ее шею. Она оперлась об эту сильную и надежную руку, которая означала конец ее одиночества. Образ мужчины, который будет постоянно рядом с ней, возьмет на себя ее проблемы и наконец позволит ей вести легкую и беззаботную жизнь, развеяла ее последние сомнения. Анри Арман был прав: она не могла везде успевать, и дети пользовались этим. Слишком долго она обращалась с ними как с равными, посвящала их в свои замыслы, делая из них доверенных сообщников. Теперь им пришла пора вернуться к роли послушных, дисциплинированных детей. Он наведет порядок в ее жизни. Она может на него положиться — на него, на его силу, силу мужчины, который не ведает сомнений и знает секрет истины. И она заняла его сторону.

— Как же тебе не стыдно? — сказала она. — Выдумывать такие истории! Ступай умойся! Вечером я с тобой еще поговорю!

Я чувствовала себя раздавленной. Она меня предала. Хуже того: я потеряла любовь этой женщины, которую любила больше всего на свете. Изгнанная из земного рая, я совершенно забыла про схватку на сеновале. Меня терзала одна ужасная мысль: мать перестала быть мне матерью. Я потеряла ее любовь. Я утратила смысл жизни. Ради чего мне дальше бороться? Какой другой сияющий образ я буду прятать в тайниках своей памяти, мечтая, чтобы он мне приснился? Кто другой сможет ее заменить? Кто будет таким же красивым и сильным, обаятельным и жестоким, лукавым и хитрым, нежным и безжалостным, одним словом, таким же романтичным?

Я не заплакала. Не стала протестовать. Проглотила обиду и как ни в чем не бывало продолжила свои пляски милого домовенка, правда, слегка контуженного. Но поклялась себе, что никогда не буду верить сильным мужчинам и женщинам, которые любят сильных мужчин. В сердце у меня образовалась дыра — огромная черная зияющая дыра. Я лишилась своего кумира и не видела вокруг никого, кто мог бы занять его место. И тогда я стала искать прибежище в выдуманных историях, прекрасных историях, я сочиняла их в темноте, борясь со сном. Я создавала тысячи персонажей и изобретала тысячи коллизий, придумывала тысячи счастливых и трагических концов, потому что только они могли меня утешить. Вначале я сочиняла их в голове, по ночам, потом стала записывать в тетрадь, на обложке которой торжественно написала: «Личное. В случае моей смерти подлежит уничтожению».

Так ко мне пришла способность писать, способность выдумывать истории — достаточно длинные, развернутые и невероятные, чтобы отвлечь меня от мыслей об одиночестве, заполнить пустоту после потери любви, стереть из памяти мои поражения и очертить передо мной контур радужного будущего.

Порой жизнь, снисходительная и щедрая к тем, кто цепляется за нее и продолжает надеяться несмотря ни на что, дружески подмигивала мне и задаром подкидывала какой-нибудь случай, выдумать который у меня не хватило бы дерзости. Годы спустя я прочитала в газете заметку об аресте некоего зубного врача, взявшего привычку усыплять своих пациенток, а затем насиловать их. Это был сынок Арман. Он схлопотал пятнадцать лет тюрьмы. В тот день, сидя перед развернутой газетой с чашкой дымящегося кофе, я возблагодарила того, кто отомстил за меня таким восхитительным образом.

Впрочем, я так никогда и не узнала, как отреагировал на это событие его отец — мужчина со стальными икрами, привыкший править миром. Как-то раз, в конце лета, вернувшись из одного из походов, ставших для меня тяжкой пыткой, — я тратила все силы в основном на то, чтобы не столкнуться взглядом со слабаком, оболгавшим меня и сумевшим выйти сухим из воды, — мы обнаружили на двери нашего прекрасного дома деревянную табличку с надписью: «Продается. Обращаться в агентство „Муйар“ в городе». Дядя, вооружившись всеми документами на шале и счетами, доказывавшими, что платил за все он, положил конец нашей игре в земельных собственников. Анри Арман удивился и пообещал, что накажет хама через суд. У него полно высокопоставленных знакомых — адвокаты, нотариусы, эксперты, — пусть не думает, что ему это сойдет с рук. Однако, выслушав смущенные объяснения матери, вынужденной признать, что единственным собственником дома был как раз Дядя, он быстро сменил тон. Больше мы его не видели.

Я хотел знать о ней все. Узнать, какой она была в детстве, и шаг за шагом проследовать за ней по всей ее жизни. Мне не пришлось слишком долго уговаривать ее все мне рассказать. Она сама мечтала обрести новую кожу, избавиться от прошлого и, словно заново родившись, очутиться в моих объятиях. В ней уживались наивность маленькой девочки и цинизм женщины, знающей о жизни все. Ее не проведешь! Она всякое повидала! Она говорила это, вздыхая, — ветеран любовного фронта. И в то же время изумлялась, что мне не надоедает выслушивать ее откровения.

Мне не надоедало. Меня это бесило. Иногда — умиляло. Я и ненавидел ее, и хотел ее защитить. Порой я едва не кричал ей: хватит, остановись, замолчи! — но это было сильнее меня. Я должен знать о ней все. У меня на руках должны быть все карты.