Русская красавица. Анатомия текста - Ирина Потанина Страница 19

— Не язви, Сонычко. — спасет от чернухи Боренька. Остановит мягко, светло, совсем не нравоучительно. — Если она и впрямь гадина — так не стоит из-за нее язык пачкать.

— Она не гадина. — заспорю я, в приступе самобичевания. — Я это все просто так говорю. Из мести, для ответного удара. Ох, и плохая я, Боренька!!!

А он не станет убеждать, мол, хорошая. А просто глянет серьезно так, с пониманием…

— Эй, Сонычко! Подними лицо вверх, глянь в глаза своему тезке! — знакомый громкий шепот возвращает меня к реальности…

В мечтаниях о том, как пройдет наша встреча, я дошла уже до подъезда. Боренька, свесив патлы к соседям с первого, перегнулся через перила балкона и весело меня приветствовал. Разогнав налет белой мглы, на небе действительно красовалось солнышко. И от него, и от Бореньки, и оттого, что эти бесконечные похороны, наконец, закончились, я начала оттаивать.

— Я так рада тебе! — кричу Бореньке, позабыв сразу обо всех его беспутностях и глупостях, — Мне столько нужно рассказать…

— Валяй, — он приглашающее мотает головой. — Только я не один. Я с Танчиком…

* * *

— Файно! — прощаясь, Танчик всегда говорила это слово и описывала в воздухе круг приветливо выставленной вперед ладошкой. В их компании было так принято. «Файно» это завелось среди студентов после выхода одноименного альбома «ВВ», и мне всегда очень нравилось. Эдакое «Всех благ!» смягченное и облагороженное импортной стилизацией.

— Файно! — требовательно и капризно повторяет Танчик, требуя ответа. Ей так хочется приобщить нас к прекрасному, но мы сейчас такие неподатливые.

Несмотря на то, что в сердце моем притаился страшный зверь неверия миру, несмотря на полную мою подавленность, несмотря на умоляющее: «Уходи! Уходи!» — бьющееся в моем мозгу в адрес Танчика, я все же включаюсь в игру. И тоже кручу круги в воздухе. И смеюсь, разумеется.

Смешит меня то, что прощалась с медведеподобным Боренькой, Танчик всегда рисует ладонью окружность солидных размеров, почти распрямляет локоть, вытягиваясь. А мне же достается маленький, быстрый кружочек, похожий на крошечную лунку в заснеженном зимнем стекле.

— Это потому, что ты сама вся такая — малюсенькая, шустрая… Когда Борька берет тебя за руку, я все боюсь, что раздавит и сядет в тюрьму… — объясняется Танчик, как всегда.

Ох, как не вовремя! Как не нужно мне сейчас это «как всегда»!

Хочу быть слабой, и жаловаться и капризничать и ныть, и требовать чего-то невозможного, утверждая, объясняя, что хотела, как лучше, а тут такое предательство… Объяснять, как больно, все же, верить в /любовь без меры и бес предела/, и как часто взлет оборачивается тем, что ты на самом деле попросту /падаешь вверх/ и /разбиваешься о небо/… И никто не понимает ни тебя саму, ни твою безграничную любовь к миру, принимая ее за заискивание, или, что еще хуже, слишком панибратское отношение…

Но все это можно при нем одном. Танчику такое обо мне знать не положено…

Но гостья не спешит уходить. Она что-то почувствовала, и прощается непростительно долго, То ли боясь пропустить что-то интересное, то ли попросту вредничая. Последнее случается с ней довольно часто и всегда не вовремя.

Танчиком у нас именовалась Татьяна, потому что действительно была похожа на маленький, готовый к бою танк. Крепкая, с короткой шеей и постоянно вертящейся головой, она полыхала гневом по любому — преимущественно общественному — поводу, и все время рвалась на войну. То, насмотревшись фильмов о беженцах, собиралась ехать в Чечню защищать бедных местных жителей от российской агрессии. То, поругавшись как-то с казахами у себя в общежитии, возненавидела всех «нерусских» и засобиралась гнать их в шею с «нашей» территории. То, в знак солидарности со всеми, пострадавшими от террактов, снова собралась в Чеченю, на этот раз, чтоб убивать террористов.

В планах менее глобальных, Танчик была добрейшей души человеком, никогда ни в одной драке не участвовала, и вообще не отличалась храбростью. Однажды, когда Боренька затеял на ее глазах потасовку с уличной урлой, прицепившейся к его длинному хаеру, Танчик проявила себя настоящим героем: спасла брата от неминуемой расплаты. Сделала она это стопроцентно женским способом: заорала так, что зазвала на место происшествия штук пять прохожих. Это действительно кажется подвигом, потому как прохожие в столице ко всему привычные и ни на чьи крики давно уже не реагируют. Но Танчик умудрилась расшевелить их. Причем у нее самой потом был настоящий нервный срыв. Добравшись до Борькиной берлоги, она прикладывала к его вспухшей физиономии кусочки льда, рычала, давясь слезами, и причитала невнятное: «Ой, мамочки! Он как размахнется, а из тебя как полетит кровь с кусочками чего-то твердого! Ой, мамочки!» А Боренька никак не мог ее успокоить или прогнать, потому что был глубоко нетрезв и вообще слабо понимал, что происходит.

В общем, Танчик — это путевая сестра моего непутевого Бореньки и, заодно, нечаянная поверенная всех наших тайных тайн. Сестра она младшая, потому все еще Боренькой восхищающаяся и гордящаяся им так, будто был он не бесшабашным бездельником, а настоящим странствующим музыкантом-философом. Как только Боренька находил себе очередную столичную «вписку» — то работать где-то за копейки устроится и сможет жить при предприятии, то заставит себя всерьез чем-то заняться и цивильно снимет на зиму комнату, то просто у друзей отсиживается — Танчик всегда регулярно появилась там. Да не одна, а …с питанием.

— Маменька прислала, — кротко объясняла Танчик и выгружала из тяжеленной сумки баночки. — Это суп с фрикадельками. Обязательно разогреешь. Вот пюре. А это — судочек с отбивнушками.

Я таким появлениям Танчика радовалась страшно. Не оттого, что голодаю, а потому, что уж больно это замечательно: здоровому мужику двадцать девять лет, а мама ему по сей день передает супчик в баночке. Разве что слюнявчик не повязывают!

Боренька ужасно гневался, крыл отборным матом всех родичей, но от передачек никогда не отказывался.

— Откажешься тут, как же! — оправдывался. — Разве что адрес не говорить… Но ведь, сестра все-таки. Я уже, что только не перепробовал — без толку. Чуть что — Танчик в гневе — ты, маменьку, говорит, ни во что не ставишь! И ничего ты с этим не поделаешь. У всех баб такой идиотский способ самореализации. Ты вот ко мне немного попривыкнешь еще и тоже начнешь с судочками и баночками по всему миру за мной гоняться. У вас пунктик какой-то. Любить — значит, кормить. Так, что ли?

Звучало это так абсурдно и неожиданно, что я даже не отнекивалась. К тому же мысль о том, что я, по Боренькиному мнению, скоро начну его любить, занимала меня тогда куда больше всего остального им сказанного. И не одну меня, кстати. Танчик, заслышав такие речи брата, всегда обиженно хмурилась.

Ну, отчего у меня всегда так невзаимно с женщинами? Все былые подружки-пьянчужки остались по ту сторону бесшабашной юности, а из более зрелых дружб, только одна была с женщиной — та, что с Мариною… И та оказалась одностороннею. Вот и с Танчиком так. Я ею любовалась искренне, многим восхищалась и интересовалась очень. Она же — просто меня терпела. Причем не из-за свойств моего характера, а просто из-за самого факта существования. Она, видите ли, давно мечтала пристроить к Бореньке кого-нибудь из своих девочек. И даже кого-то пристроила, а потом у Бореньки завелась я и все остальные были немедля изгнаны. Танчик осталась недовольна, смешно морщила лоб и насупливалась каждый раз, когда Борька говорил что-то о чувствах ко мне. Ей эти чувства казались совершенно невозможными — я ведь и старше, и не хиппую, и даже вида вовсе не неформального. К счастью, Танчика в данном случае никто не спрашивал.