Тонущие - Ричард Мейсон Страница 19

Проходя вместе с Эллой через ворота из кованого железа с изящными завитками — наследие Викторианской эпохи, — я понимал, что никакие архитектурные изменения, пусть даже весьма милые, не смогут изменить первозданной природы этого места. Сетон невозможно переделать, он не поддастся и не покорится руке даже самого умелого мастера. Можно провести горячую воду, электричество и отопление, обставить современной мебелью, но характер замка в результате не переменится: он навеки запечатлен в этом зубчатом камне, в массивных силуэтах башен, в недружелюбии своенравных стен.

Оказавшись внутри, мы шли через большие, мрачные комнаты, с крепкой, основательной мебелью, огражденной шелковыми лентами, и американский акцент Эллы навевал мне мысли о другой девушке-американке, которая давным-давно бродила по этим коридорам. Элла ухватила меня за руку и провела через роскошные библиотеку и гостиную, мимо пыльной парчи и китайских ширм королевской опочивальни, вверх по лестнице, по бесконечным коридорам. В конце концов мы очутились в Большом зале — великолепном, холодном помещении с очень высокими потолками, флагами и окнами со средниками. Стены его были увешаны охотничьими трофеями, добытыми при жизни королевы Виктории. А на дальней стене, между двумя огромными окнами, висел портрет.

— Вон он, — мягко проговорила Элла, кивком указывая на тяжелую золотую раму. — Вот зачем я вас так далеко увезла.

Большой зал Сетона — это длинная прямоугольная комната на втором этаже, когда-то служившая монастырской трапезной, вход расположен посредине ее западной стороны. В северной и южной стенах прорезано по паре огромных окон, почти достигающих пола. Одна из этих пар продолжается узким балконом с низкими перилами — с этой странной пристройки викторианских времен видно находящуюся внизу террасу. Из второй открывается вид на море, которое бьется о скалы в сотне футов внизу.

Это просторное впечатляющее помещение, не лишенное своеобразного очарования. В центре стоит великолепный елизаветинский стол, сколоченный из мачт кораблей, захваченных после победы над испанской Непобедимой армадой в качестве трофея. Другой мебели в зале нет — только оленьи головы на стенах и портрет Бланш.

Бабушка Эллы задумчиво смотрит с него сквозь Большой зал в окна на противоположной стене, на море, бушующее под ними. Портрет ее висит — то ли в память, то ли в качестве злой шутки, я не знаю — между окнами, выходящими на балкон. Именно с него она прыгнула вниз, сведения о ее смерти (без шокирующих деталей, конечно!) увековечены на бронзовой табличке с латинской надписью, вделанной в плиты под балконом. Экскурсоводы переводят надпись наизусть.

Я помню свое первое впечатление от портрета Бланш. Подняв глаза, я обнаружил перед собой пленительное лицо с чертами Эллы и Сары — не какой-нибудь одной из них, а сразу обеих. Я и сейчас словно бы вижу ее светлые волосы, роскошные, длинные, собранные в высокую прическу, маленький нос и изящные скулы. На ней голубое платье, в маленькой руке она держит закрытую книгу и с тоской глядит на море. Быть может, вспоминает о доме.

— Теперь видите? — спросила Элла тихонько.

И во мне зашевелилось некое понимание, хотя смутное и неполное. Я смотрел на женщину, стоявшую рядом со мной, живую, теплую женщину, державшую меня за руку, а потом снова смотрел на нее же — неподвижную, изображенную масляными красками на холсте, на картине в тяжелой раме. Попытался заговорить, но осекся.

— Объясните, — потребовал я, смущенный и взволнованный.

Элла повела меня прочь из комнаты, в длинную галерею, где хранится сетонский фарфор. Из нее открывались несколько коридоров, все они были закрыты для посещения, перегорожены красными шелковыми лентами. На стуле с высокой спинкой в дальнем конце галереи сидел сонный охранник. Элла быстро взглянула на него, чтобы убедиться, что он не видит нас, перелезла через первую ленту и знаком поманила за собой.

— Быстрее, — прошипела она.

Торопливо, почти бегом, я двинулся за Эллой по коридору, через дверь, по спиральной лестнице, оказавшейся за нею. Мы взбирались все выше и выше, и за каждым поворотом тьма рассеивалась благодаря свету, лившемуся из маленького арочного окошка, откуда было видно синее море, уходившее все ниже, по мере того как мы поднимались. Мы миновали одну, затем вторую дверь, прорубленные в камне, и остановились перед третьей.

— Надеюсь, она открыта, — сказала Элла, берясь за ручку из кованого железа. — Давайте, Джеймс, толкайте.

И я толкнул; незапертая дверь на ржавых петлях подалась. Мы оказались в маленькой комнате неправильной формы, устроенной между лестницей и башенной стеной. Было видно, что она не используется. Мебель покрывали пыльные простыни; Элла сняла одну — и под нею в углу оказался кукольный домик.

— Жутковато, вам не кажется? — прошептала она восхищенно, приподнимая еще одну простыню, скрывавшую изъеденный молью диван.

— Более чем…

— В детстве это была моя любимая комната. Отец иногда приводил меня сюда. Я самостоятельно обжила ее. Комнат в замке так много, что я никого не обделила. — Она выдавила улыбку, с тоской глядя на кукольный домик. — Его мне подарила мама. Знаете, вы единственный, кроме отца, кому я когда-либо показывала эту комнату.

— Благодарю вас.

— Интересно, почему ее оставили нетронутой?

— Полагаю, им и без того хватает места. Зачем утруждать себя уборкой?

— Вероятно, вы правы. Зачем утруждать себя? Здесь и так достаточно комнат, в которых нужно постоянно протирать пыль.

— Наверняка.

— Собственно говоря, что-то около трехсот.

Элла уселась на подоконник и указала мне на пыльный диван:

— Что вы думаете по поводу картины?

— В художественном смысле или… — я колебался, — или в контексте того, что вы сказали мне вчера вечером?

— Меня интересует и то и другое.

— Ну, сама картина прекрасна.

— Ее Сарджент написал.

Я кивнул:

— Сара мне говорила.

— Она вам говорила? Зачем, черт возьми, она вам об этом сообщила? — Глаза Эллы тут же яростно вспыхнули.

— Понятия не имею. Она упомянула об этом вскользь.

— О чем?

— Лишь о том, что Сарджент написал портрет вашей бабушки. Полагаю, вы показали мне его не только для того, чтобы я мог оценить его художественные достоинства?

— Нет.

— В таком случае…

Элла встала и направилась к другому окну с низким подоконником. Уселась теперь на него, задрав колени к подбородку, и начала свою речь.

Я и сейчас вижу, как она сидит там, на фоне синего моря, плещущегося далеко внизу, слышу ее тщательно подобранные слова, чувствую напряжение между нами — напряжение, возникшее из смелой откровенности и стараний достичь понимания.

— Я пыталась ответить самой себе на вопрос, из чего все это выросло, — заговорила Элла. — Понимаете?