Амнезиаскоп - Стив Эриксон Страница 19

В первый раз я увидел Американское Таро в Берлине. Карты были приколоты к стене в квартире немецкого панка. Где-то около года назад я ехал днем домой после сеанса иглоукалывания в Маленьком Токио, в моем организме гудел бедлам шлаков, взбаламученных уколами десятков булавочек, и я остановился в Голливуде и забрел в татуировочный салон на Айвар-авеню. Я слонялся от стены к стене, разглядывая бредовые рисунки. У молодой женщины, которой принадлежал салон, были блестящие черные волосы и глаза, которые загорались, как будто солнце сияло сквозь самое замызганное стекло витража; по моде этого района все ее зубы были обточены, заострены. Обсуждая с ней рисунки на стенах, я спросил ее об Американском Таро. Она никогда о нем не слышала. Тут же на месте я все для нее придумал, и старшие арканы, и младшие, Заклинателя Змей и Лодочника, Потаскушку и Раба, Ведьму и Наемного Убийцу, Черного Лейтенанта и Повелительницу Сейлема, Короля Звезд и Рыцаря Мостов, Королеву Винтовок и Принцессу Монет. Татуировщица принялась рисовать их так быстро, как я только успевал их придумывать, пока не заполнила ими весь прилавок; и тогда мы замыслили наш план, что она вытатуирует Американское Таро на женщинах Лос-Анджелеса, пока вся колода не будет сдана и не разбредется по городу. Иногда я заглядываю в салон на Айвар-авеню, узнать, как идут дела. И когда я езжу по улицам и вижу юных проституток и сбежавших из дома девчонок и беспризорниц, спасающихся от собственных имен, я даю им имена: я представляю эту – Слепой Автостопщицей, а ту – Дебютанткой-Оборванкой, с секретной сущностью, вытравленной в секретных уголках тела. В последний раз, когда я заходил в татуировочный салон, мне было откровение. Салон пропитался странным запахом, который я вдыхал на улицах Лос-Анджелеса уже долгое время и не мог определить; и я осознал, что это был запах краски, впаиваемой в плоть...

Америка отступает в прошлое. История отступает в прошлое. Со своей крыши, в сумерках, в разрушенном Лос-Анджелесе я вижу Америку и историю на расстоянии, их пыльный горизонт уползает вдаль. Время от времени на мониторах я вижу сообщения с востока, где, вместе с остальным населением страны, Лос-Анджелес превратился в туманное воспоминание. На экране скачет изображение какого-нибудь политика, делающего все те же строгие заявления, которые мертвые делают перед живыми.

Они говорили тебе – это война за душу Америки, но ты не верил им. Они говорили, что ты – Враг, но ты не принимал их слов, потому что просто не чувствовал себя врагом. Теперь ты знаешь, что каждое их слово было всерьез, более чем. Теперь, в то время как двадцатый век выскальзывает из хватки Америки, ты стал Врагом, которым был всегда, если им верить; и в свете отступающей истории, которую ты видишь со своей крыши, ты не можешь не впечатлиться. Ни один человек с высоко развитым ощущением собственного лицемерия не может не впечатлиться тем, что аморальные личности стали Новыми Моралистами, что злобные духом стали Новыми Праведниками. Ты не можешь не впечатлиться тем, как Новые Патриоты объединились силами и мошной во имя идеи страны, пришедшей кому-то в голову пару сотен лет назад, или во имя чокнутого провидца, погибшего за любовь пару тысяч лет назад. Конечно же, если бы он и впрямь вернулся, во что они, судя по их заявлениям, верят, это всех бы смутило, он жил бы среди того самого отребья, которое ненавидят и презирают эти образцы добродетели: среди проституток и наркоманов, брошенных матерей-малолеток и бормочущих под нос юродивых, которым негде жить, кроме как на улице, среди когда-то красивых юношей, истощенных чумой, среди страждущих и позабытых душ, которые он лелеял и утешал бы, в то время как они погибали бы мучительной смертью, которую с таким наслаждением предвещают им «моралисты», и «праведники», и «патриоты». Впрочем, Новые Образцы Добродетели, вероятно, заключили, что опасность его скорого появления не так уж и велика; и так каждый из них может испускать слова в эфир с большей уверенностью, говорить строже, сидеть прямее, как железный прут, как будто у него в заднице – линейка, которая может замерить с точностью до миллиметра не только расстояние между анусом и сердцем, но вдобавок и какой из этих двух органов мельче, туже и сильнее съежен. И тогда, по прошествии времени, ты признаешь, что тебя это больше не впечатляет. По прошествии времени ты признаешь, что уже слышал довольно разглагольствующих трупов, и тебе хочется, чтобы между ними и тобой была еще тысяча миль Мохавской пустыни. Ты признаешь, что с радостью подпалишь пустыню, и разнесешь все дороги в город, и пустишь черную дымовую завесу по восточному небу, лишь бы уничтожить любую возможность того, чтобы кто-то из них мог сюда попасть.

Другими словами, я не мог не согласиться, когда Вив попросила меня написать сценарий к ее фильму. Я не мог не полюбить мысль, что такой фильм будет мелькать на экранах всей Америки. Телестанция «Vs.» подписала с ней договор на пятнадцатиминутный короткометражный фильм о художнице, которая рисует портреты обнаженных натурщиц, в то время как они рассказывают ей о своих фантазиях. В конце фильма, когда мы наконец видим картины художницы, это вовсе не портреты, а огненные ландшафты – искры, вспышки, пекло, струйки пламени, поднимающиеся к небу... Задумка целиком принадлежала Вив, и я не приму за нее ни хвалы, ни хулы.

– Отличная идея, – сказал я, когда она мне ее объяснила; я мог все это себе представить.

– Ты и вправду так думаешь? – сказала Вив.

– Я все это могу себе представить.

– Можешь?

– Абсолютно.

– Можешь представить? Все-все?

– Абсолютно.

– Прекрасно, – сказала она, – ты-то мне это и напишешь.

Хитрющая лисичка. Я попался. Долгие годы я не писал ничего, кроме рецензий на фильмы, если не считать ту штуку со «Смертью Марата», и сперва я попытался отделаться нечленораздельными отговорками. Позже, когда я действительно начал писать, мои сомнения только росли. За несколько недель я выдал гору страниц с описаниями великолепных кинокадров, удивительных наплывов, потрясающих затемнений: заброшенные лунные равнины, превращающиеся в обнаженные бедра, планеты над песчаными дюнами, превращающиеся в груди над простынями, грохот зловещих машин за кадром, оказывающийся шепотом, и все это перемежалось съемками смешивающейся краски и кисточек, неистово брызжущих цветом на белые холсты. В последней сцене закомплексованная художница наконец атакует картину голыми руками, размазывая пальцами огненную красную краску, – что настоящий художник, как позже указала мне Вив, проделал бы только, реши он отравиться токсическими парами. За три недели я понаписал на две минуты офигеннейшей кинематографии, какая только может быть, – оставалось еще тринадцать минут, на которые, как я понял к своему величайшему разочарованию, мне следовало ввести персонажей, которые еще и говорили бы друг с другом, а также включить действие с зачатками какого-никакого, а сюжета.

Когда я понял, что зашел слишком далеко, было уже поздно. Телестанция дала Вив аванс и составила расписание, согласно которому я должен был закончить сценарий к концу месяца. В поиске вдохновения я начал пересекать часовые пояса города один за другим, рыща по клубам, кофейням и топлесс-барам, которые воздвигаются за ночь из пепла Черных Проездов. Не знаю, чего я ждал, – что меня действительно посетит муза, или же я просто надеялся, что фортуна сделает мне одолжение и кто-нибудь меня ограбит, размозжит мне голову и положит конец моим несчастьям. Мне повезло не настолько, но почти. Однажды я был в «Лихорадке», на углу Фаунтэн и Формозы, когда вошла Джаспер. Теперь клуб населен панками, музыкантами и отдыхающими после работы стриптизершами, но в 1910-м клуб «Лихорадка» был китайским опиумным притоном, а в 1930-м стал голливудским баром; кабинки обклеены пожелтевшими фотографиями с автографами испустивших дух звезд второсортных фильмов, а в глубине клуба стоит бильярдный стол, рядом со сценой, на которую время от времени кто-нибудь забирается и декламирует самые худшие стихи, которые кому-либо доводилось слышать. В ту ночь, когда я был там, вдруг вошла живая, большая, растрепанная тряпичная кукла. Высокая, вызывающе округлая, со светлыми волосами, в драных чулках, и на шее у нее был кулон, который не подходил к ее серьгам, которые не подходили друг к другу, и ни одна из которых не подходила ни к одному из трех или четырех колец у нее на пальцах.