Синдром Фрица - Дмитрий Бортников Страница 19

Это была любовь. Любовь. Любовь.

Я будто снова летел над разрушенным городом. Над красотой и разрушением. Я летел над телом Игоря. Над этой убитой горой, в которую уже входит смерть. Это была любовь. Парализующая, как удар. Любовь. Любовь без желания. Любящие глаза.

Я стоял как громом пораженный.

Игорь остриг волосы. Мускулистые предплечья его блестели от капель воды.

В цеху было холодно. Но в нас троих была жара.

Я ревниво смотрел на его резко очерченные плечи.

Его грудь, широкая и плоская, с рельефом ребер.

Его живот с выпуклым пупком. Так одно время было модно обрабатывать пуповину. Его рабочие брюки, огромные, подвязанные веревкой. Его спина, сильная, и его длинные ноги.

Слаженность движений его торса, его рук и одновременно неподвижность длинных, стройных ног, которые угадывались в этих отвисших брюках.

У него были те юные нервные мышцы, которые ничем не вернешь. Ни трудом, ни гимнастикой. Его тело было как ядро ореха. Ядро без скорлупы.

Может быть, на современном пляже его торс выглядел бы суховатым, обезжиренным, но тогда, из своей кучи жира, я как на чудо смотрел на это тело. Оно было совершенным и юным. Оно и было чудо.

Я знал, что никогда мое тело не будет таким.

Никто никогда не будет стоять как громом пораженный, глядя на мое тело.

Я видел не просто красивое тело, передо мною, замерев, неподвижно стояло тело, излучающее мощную энергию. Энергию, которая могла превратить всю обыденную жизнь в раскрывающийся дверь за дверью свет.

Я увидел тогда в этом молодом теле то бесстрашие, которое могло превратить всех моих демонов в предметы.

Дядя Георгий был совсем другим. У него была спина гребца, покатые плечи и мощные бицепсы. Это было тело, привыкшее к тяжелой однообразной работе.

Такие тела я видел у кузнецов и у тех, кто рубит лес. Тела с валиками жирка на талии и слишком тонкими ногами. У дяди Георгия было тело для работы. Наверное, такое было у Гефеста. Оно не радовалось. Оно работало.

Странно, я не мог на них смотреть, отделив одного от другого.

Они стали для меня парой. Они были Жрец и Жертва.

- - - Ты что, язык проглотил? - - - услышал я Игоря. - - - Ты кто? - - - Пошел в жопу отсюда! - - -

- - - Не трогай его, - - - сказал сверху дядя Георгий.

Я, вытаращив глаза, смотрел на Игоря. Он стоял передо мною. Белозубый. С мокрыми короткими волосами. Он смотрел на меня. Я опустил глаза. Игорь хмыкнул и сплюнул. Его плевок ударился в пол и растекался.

- - - А ну не плевать!!!! - - - грозно сказал дядя Георгий.

- - - Ладно - - - ладно, - - - засмеялся Игорь. - - - Святое место - - -

Уходя, я вдруг снова увидел этот плевок Игоря. Он растекался, пока не смешался с розовой кровавой водой и не исчез. А Игорь, уже зацепив крюками тушу, командовал: "Вверх... Тихо... Тихо! Бля!"

- - - Держи, - - - засунул мне в руки сверток дядя Георгий. - - - Передай отцу, что завтра не приду - - - Дела - - -

И он вдруг дотронулся до моего плеча. Помню, я вздрогнул, как от тока. Будто он нажал кнопку во мне. Он включил меня...

И подтолкнул к двери.

Прижимая к груди теплый сверток, я вышел наружу. Как сомнамбула, я шагал через рельсы, через лес, по пустырям обратно.

А около дома старухи ахнули. Вся моя рубашка была в крови.

Все руки, и даже на колени капала из свертка теплая коровья кровь.

Я вошел в квартиру и замер на пороге, прижимая, как что-то очень дорогое, кровоточащую ношу к груди.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Зимние ранние утра. Темнота и фонари и скрип снега под окнами.

Я никак не мог проснуться. Мать ругалась. Ей нужно было бежать на работу, в больницу.

Я должен был взрослеть каждое утро.

В детском саду она оставляла меня на ночь. А в школе это было невозможно.

Там, в детсаду, в комнате, залитой лунным светом, мы спали на раскладушках.

Несколько детей, которых оставляли на ночь.

Истории, которые мы рассказывали, "чтобы бояться".

Страшные истории о черных руках, о летающем гробе, о старухе, которая посреди монотонного рассказа вдруг кричала: "Отдай мое сердце"...

Мы лежали с распахнутыми настежь глазами.

Кажется, нас было пятеро или шестеро детей. Бывало так, что мы начинали бояться по-настоящему. Помню, одна девчонка плакала. Она не могла уснуть.

Тосковала и плакала. Мы сдвинули все раскладушки. Получилась как одна постель.

Наша нянька спала как убитая. Она так уставала, что засыпала на первой странице сказки. Сказки выбирал всегда я. И самой любимой была сказка об Иване Царевиче и Сером Волке. У волка на иллюстрациях Васнецова были такие глаза... А в школе так было нельзя. От меня нельзя было избавиться.

И поэтому я должен был взрослеть с каждым днем. Быстро вставать, умываться, делать зарядку, бодро жевать хлеб с маслом, запивая какао, ловко впрыгивать в школьную форму.

А я спал на ходу. Меня тошнило, когда, включив свет, я видел себя в зеркале, в ванной комнате. Когда я видел свое тело, которое внушало ненависть. Вызывало отвращение. Куча жира.

Когда я бывал один дома, я брал нож и пробовал отрезать с боков складки.

Я плакал и злился. Я ненавидел боль. А когда мать однажды застала меня за этим, она сказала отцу, чтоб он запирал все ножи, когда уходит.

Не стоило просыпаться, чтобы видеть такое. Не стоило открывать глаза.

Потом привыкаешь. Главное, не смотреть в первый момент. А потом привыкаешь.

Я должен был стать человеком. Мне так говорили... Я был обязан совершать ежедневно какие-то действия. Учиться, быть умным, добиваться цели... Я должен был стать воспитанным, честным, заботливым, трудолюбивым...

Я садился на край ванны и засыпал с зубной щеткой, торчащей изо рта.

- - - Ты должен наконец-то понять, кем ты хочешь быть!!! - - - внушал мне отец. - - - Ты должен найти себя!

Я стоял перед ним, краем глаза наблюдая за собой в зеркало в прихожей.

Такая свинская морда. Никто тебя никогда не полюбит, думал я... Только прабабушка тебя любила. Потому... что слепая была.

Найти себя... Наоборот. Всеми силами я старался себя потерять.

Свое отвратительное лицо, свое тело, из-за которого я ненавидел лето.

Нужно было надевать что-то с коротким рукавом.

Зимой я прятал себя в пиджаках и свитерах. А когда приближалась весна, когда снимали пальто, я начинал тосковать. Еще в июне, истекая потом, как масло на сковородке, я упрямо носил пиджак. Или рубашку с длинным рукавом. И черные брюки.