Ночь каллиграфов - Ясмин Гата Страница 19

В результате через два года такой жизни его банковский счет оказался пустым. Тем не менее Пьер по-прежнему в один день спускает свой месячный бюджет, а потом потихоньку возвращается домой на метро: позволить себе такси престарелый денди уже не может. Иногда он обещает вести себя разумно, но его решимости хватает не больше чем на два дня: при первом же соблазне он забывает все свои благие намерения, будучи не в силах устоять перед будильником из орехового дерева или перьевой ручкой в черепаховом корпусе. Для каждой такой покупки Пьер находит оправдание, причем совершенно абсурдное: он уверяет, что все эти изысканные вещицы понадобятся Нуру, когда тот откроет собственную практику. «Состоятельные люди распознаются по таким вот мелочам, ты потом мне спасибо скажешь», – заявляет он, но лицо сына, вынужденного покрывать его шалости и объясняться с банкиром, не выражает даже малейшей благодарности.

Не однажды Нуру приходилось возвращать покупки. Итальянский портной с Вандомской площади поклялся, что больше никогда не станет обслуживать этого неплатежеспособного клиента, а ведь поди догадайся! Ручка-то у него с золотым пером, а все чеки возвращаются неоплаченными.

Пьер хотя и старается избегать дорогих магазинов, не потакать собственным слабостям, но каждое утро с неизменной скрупулезностью подбирает носки в тон галстуку, поливает себя дорогим одеколоном и гордо усаживается в кресло посреди гостиной, будто ждет знатного посетителя. Булонский лес ему не по вкусу, он предпочел бы поселиться у сына, в хорошенькой квартирке на улице Сольферино. Однако Нуру пришлось открыть лабораторию на дому, чтобы покрывать расходы отца. Спальня превращена в прихожую, а в холодильнике хранятся пробирки с кровью, стеклянные пластинки и мензурки со всеми секрециями человеческого тела.

* * *

Бейлербей, октябрь 1959 года

Дорогой сын,

Вот уже два года я живу мечтой увидеть тебя в Бейлербее, но время идет, а лазурные воды Босфора все никак не принесут мне тебя. Весной наш дом снесут. Нам очень повезло, что сосед предложил приютить нас на все время стройки. Ты помнишь его? Это он построил для тебя беседку в глубине сада. Новое здание будет строиться восемь месяцев. Твой брат Недим поселится на пятом этаже, а мы с Хатем – на шестом. Моей матеpu в прошлом месяце исполнилось восемьдесят два года. Она говорит, что, вероятно, не доживет до конца постройки. Моя сестренка очень жалеет наш старый дом – последнее, что осталось от былого богатства и аристократического прошлого.

Я смирилась с неизбежным. Жить в квартире мне будет непросто. В университете сейчас ремонт, и я временно принимаю учеников на дому.

Возможно, ты прав, что не хочешь приезжать в Бейлербей: с этим домом связано немало мучительных воспоминаний. Даже будучи разрушенным, он будет беспокоить нас своим скрипом. Бетону не сломить его древний фундамент, сросшийся с вязкой босфорской землей. И наш прах осыплется быстрее его перекрытий.

Пиши мне, не забывай.

Риккат

Ответ Нура радостным порывом ветра пронесся по всему дому. От восторженных криков Хатем задребезжали стекла, а мать, позабыв про свою дряхлость, примчалась лично прочесть письмо. Я уже читала его вслух, но они желали увидеть написанное собственными глазами. В конце декабря Hyp возьмет недельный отпуск и приедет к нам.

Недим позаботился о том, чтобы брату было комфортно: он поставил к нему в комнату кровать и письменный стол, починил каик, чтобы ездить с ним на рыбалку. Мать и сестра каждый день наводят в комнате Нура красоту. Никогда еще наш дом не выглядел таким нарядным. Я уплотнила свое расписание, чтобы закончить годовой курс до приезда сына.

Перенос занятий обратно в университет разочаровал моих учеников. Уроки каллиграфии на дому были подобны сходкам посвященных. Свежеотстроенный университетский корпус мало подходит для постижения нашего древнего магического ремесла. Новые инструменты почти не издают звуков: металлические перья тоскуют о точильном камне, дощечки дряхлеют, копировальная бумага сдается под натиском иглы, выписывающей традиционный узор.

В аудитории стоит полная тишина, нарушаемая только дыханием учеников, сопутствующим каждому движению руки. Они не расходуют весь воздух в легких, все чернила в перьях. Я сразу вижу, кто талантлив, а кто далеко не пойдет. Тот, кому учение дается тяжело, кто пыхтит над листом, каллиграфом не станет. Самые одаренные, напротив, работают с видимым удовольствием, позволяют руке увлечь себя, отдаются ритму письма. Они будто выходят за пределы времени, за пределы самих себя. Мухсин как-то сказал мне, что письмо – единственное плотское удовольствие, доступное каллиграфу, и драгоценный миг, когда мы, затаив дыхание, готовимся провести пером по листу, по остроте ощущений превосходит слияние любовников в экстазе. В этот момент наши тела соприкасаются с божественным, а может быть, и с самой смертью.

Самых талантливых я узнаю прежде, чем увижу их произведения, – по упоенным, сосредоточенным взглядам. Хорошему каллиграфу нужно время, чтобы от работы вернуться к реальности. На обратном пути я обычно блуждаю взглядом по глади залива, не понимая, где я.

Я возвращалась к действительности лишь после того, как Мехмет принимался колотить кулаками в дверь мастерской. Мужа удивляло, что я трачу уйму времени на такое несерьезное дело, однако погружение в каллиграфию было столь увлекательным, что я не удостаивала его ответом. Я отправлялась гладить белье, но мысль о прерванной работе не давала мне покоя. Мехмету доставляло удовольствие видеть, как отражаются на моем лице страдания человека, которого прервали посреди любимого дела. Спускаясь вниз, я старалась не встречаться с ним взглядом, шла, уставившись на узкие ступеньки или перила лестницы.

Мехмет все чаще отлучался по ночам, все реже виделся с сыном. Исходившие от отца запахи табака и спиртного заставляли маленького Нура морщиться. Его отец ходил по газино [52]и часами простаивал на набережных Долмабахсе, [53]прежде чем вернуться обратно на азиатский берег. Остекленевший взгляд и разящий запах алкоголя отпугивали водителей долмусов. [54]Порой он оказывался в рыбацкой лодке, на деревянной скамье среди рыболовных сетей, и за два часа пути успевал протрезветь. Я надеялась, что в одну из таких ночей он забудет наш адрес, но он неизменно возвращался и погружался в сон на моих крахмальных простынях. Пробуждался он только к вечеру. Его ночные бдения позволяли нам спокойно вздохнуть днем. Просыпаясь поутру, моя мать замышляла страшную месть, а я вдыхала зловонные пары его дыхания. Я ненавидела его молча – до того самого дня, когда уже не в силах была сдерживаться.

* * *

Когда Hyp переступил порог дома, Рашида и Хатем заплакали. Недим сжал брата в своих крепких объятиях и понес его вещи в комнату.