Собиратель миров - Илья Троянов Страница 19

20. ЗАВОЕВАТЕЛЬ СЕРДЦА

За несколько дней до ее внезапной болезни он держал ее руку, стараясь объяснить в словах, скрывавших их истинное значение, свою симпатию. Это была катастрофа. Она прервала его, она освободила его, поцеловав в затылок, легко, словно промокнула губы. Она раздела его и наперекор размеренности, которой сама его обучала, почти с неподобающей спешностью водворила в себя его член. Он был готов еще честнее разъяснить свою любовь, как вдруг она остановилась и больше не двигалась, положив руки ему на грудь, начала говорить, по-прежнему сидя на его пульсирующем изумлении, говорила целыми предложениями, знакомым, доверительным голосом, рассказывая как будто мимоходом и в то же время требуя всего его внимания. Ему пришлось умерить толчки, чтобы следить за ее словами, которыми она описывала человека, влюбленного в незнакомку, ставшую для него важнее всего на свете. Он преследовал ее, как только она покидала порог своего дома, он был в ее власти, не выпускал ее из вида, не представлял жизни без нее, она поселилась в каждой его мысли. И однажды он пересилил себя и, собрав все мужество, заговорил с ней на улице, взволнованно, срывающимся голосом, открыл свою любовь, вечную любовь, и слова его не хотели кончаться, пока она не прервала их. Она улыбнулась, и он подумал, что ночь больше не наступит, она заговорила с ним, и ее голос оказался более чарующим, чем он мог себе представить, и она сказала, твои слова великолепны, они мне в радость и они мне в честь, но я не заслуживаю их, потому что позади меня идет сестра моя, гораздо прекрасней и гораздо очаровательней меня. Я уверена, лишь только ты ее увидишь, как отдашь ей предпочтение. И бессмертно влюбленный отводит глаза от женщины, которой поклоняется, чтобы бросить взгляд, один короткий испытующий взгляд на расхваленную сестру. И женщина награждает его крепким ударом по голове: Так вот какова твоя вечная любовь! Стоило мне лишь упомянуть о более прекрасной женщине, как ты уже отворачиваешься от меня, чтобы поймать ее взгляд. Да что ты знаешь о любви?

Что она себе позволяет? Как смеет она его так провоцировать? Бёртон попытался высвободиться из нее. Но она воспротивилась, она пересиливала его весом своего тела, она давила на него, зажимала его бедрами, она подавляла любые его намерения, и он уже не понимал, что в нем, ярость или опять возбуждение, он капитулировал под ее длинными пальцами, гнев окружил вожделение, которому не давали ни развиться, ни опасть, и мучительное возбуждение так разбередило его, что пришлось умолять о спасении. Он кричал. Это случилось за несколько дней до ее тяжелой болезни.

21. НАУКАРАМ

II Aum Manomaaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II

— Едва научившись выдавать себя за кашмирца, ему пришлось все позабыть. Надо было принимать новый образ, и лучше было вовсе не вспоминать, что он когда-то являлся нандерским брахманом. Это, наверное, было самым сложным в том задании, которое он сам себе избрал. Ему приходилось привыкать заново. Ангреци захватили так много стран, что одним переодеванием было не обойтись. Превращения чередовались как времена года. Как если бы я весной был кхеласси, летом — кхидматгар, осенью — бхисти, а зимой — хаджаум.

— Не уверен, что это меня восхищает.

— Время в Синдхе было крайне беспокойным. Мы поплыли в Карачи. Из Бомбея. Путешествие длинной в несколько дней. Путешествие в пустыню. С первого дня, когда нога моя ступила на ту землю, я знал, что это не мое. Я выделялся, я был чужаком. И остался чужаком. Мне стоило больших трудов не забыть, кто я. Бёртон-сахиб, напротив, удвоил старания. Ему хотелось, чтобы его принимали за мусульманина. Вы можете представить себе что-нибудь сложнее? И отвратительней. Ему пришлось много учить наизусть. Целый день он что-то бормотал себе под нос. Я не понимал ни слова. Тем не менее он принуждал меня выслушать эти шершавые звуки. Пусть подагра поразит все языки, которые так искривляются! Но этого было недостаточно. Надо было ходить, держа руку на бедре. И разучиться свистеть. Знаете, эти жалкие мийя верят, будто когда фиренги свистят, они общаются с дьяволом. Вместо этого он учился тихонько напевать. Привыкал поглаживать бороду правой рукой. И тренировался подолгу молчать. Молчание должно было говорить за него. И уверяю вас, это давалось ему сложнее всего.

— Всему этому он научился уж точно не за один день.

— Да, прошло время. Ему понадобились месяцы, чтобы научиться правильно завязывать тюрбан. Он был удивителен. Он мог вверять свой дух терпению и мог впадать в бешенство, когда его желания не исполнялись немедленно. Его яростная терпеливость пересилила даже самую серьезную задачу, вставшую перед ним — верблюда. Первая попытка оседлать верблюда окончилась позорно. Признаюсь, меня это очень позабавило. Он вбил себе в голову, будто проехать на верблюде — проще простого, если умеешь скакать на лошади. Он резво забрался на спину животному, даже не поинтересовавшись, какой у него нрав. Верблюд взвизгнул, заревел и стал защищаться. Это было вьючное животное, не привыкшее к наездникам. Почувствовав кого-то у себя на спине, верблюд сразу же попытался ухватить его ртом за сапог. Тогда Бёртон-сахиб, выхватив саблю, стал колоть верблюда в нос, едва он поворачивал голову. Верблюд потоптался на месте и вдруг помчался безо всякого предупреждения. Наконец-то он слушается приказаний Бёртон-сахиба, решил я. Но я ошибался. Верблюд поскакал к ближайшему дереву и промчался под колючими зарослями. Если бы Бёртон-сахиб не сохранил присутствие духа и не пригнулся, шипы расцарапали бы его лицо и выкололи бы ему глаза. Когда трюк не удался, верблюд остановился как вкопанный. Никакие ухищрения Бёртон-сахиба не могли вывести животное из оцепенения. Он испробовал все, он ласково уговаривал его, пришпоривал, бил кнутом, колол в бок рапирой. Все напрасно. Верблюд сам решал, когда он вновь сдвинется с места. Наконец он вроде бы покорился. Он побежал рысью, подняв голову, как будто примирившийся, как будто добродушный, и Бёртон-сахиб довольно ухмыльнулся мне. Но его ухмылка оказалась недолгой, покинув тропинку, верблюд направился прямиком к ближайшему болоту. Издалека мы разглядели, как Бёртон-сахиб размахнулся саблей, словно раздумывая, не убить ли верблюда, прежде чем он утонет в трясине. Но было поздно. Животное, подскользнувшись, стало тонуть, ноги его подломились и он завалился на бок. Бёртон-сахиб не удержался и шлепнулся в ил. Подбежав, мы протянули ему длинную палку, чтобы помочь ему вылезти из трясины. Можете себе представить, как он выглядел. Мы подавили смех. Лишь позже, вечером, мы смогли похохотать вволю.

— Мне трудно поверить твоим рассказам. Умение ездить на верблюде и привычка гладить бороду еще не делают из человека мусульманина.

— Не знаю, говорил ли я раньше. В Бароде он выучил от гуруджи кое-что про нашу санатана-дхарму. Незадолго до отъезда они даже ходили на праздник Шиваратри, в храм неподалеку от Нармады. Он потом рассказывал, что всю ночь пел бхаджаны с другими нандерскими брахманами и сопровождал бога, когда его в паланкине выносили из храма. Но едва мы приехали в Синдх, как он позабыл и Шиву, и Лакшми-Нараян. Он погрузился в суеверия кастратов, будто всю жизнь только этого и ждал. Не представляю себе, что его там привлекало. Вначале он утверждал, будто хочет лучше понять местных жителей. Но он не мог меня провести, я заметил, с какой страстью он предавался ритуалам и сколько времени тратил на заучивание того, чего даже и не понимал. И я догадался, что он считает, будто может менять веры как накидки, точно так же, как меняет свое поведение, одежду, язык. Когда мне это стало ясно, я потерял часть моего уважения к нему.