Мемуары везучего еврея - Дан Витторио Серге Страница 19

Во время недели сбора винограда я сопровождал отца, возобновлявшего годовые договоры со съемщиками, и бабушку — на ее «курс лечения виноградом», я ходил в приходской зал смотреть кино, которое священник показывал дважды в неделю. Фильмы были, разумеется, из списка разрешенных канцелярией епископа, но перед ними показывали кинохронику, снятую, чтобы возвеличить деяния Муссолини и революционную фашистскую партию. Ничего не могло быть скучнее этих политизированных новостей, и мы с нетерпением ждали, когда же они наконец закончатся и начнется фильм. Тем не менее иногда в этих агитках появлялись съемки показов мод или морских пляжей, которыми режим хотел показать, насколько нормальна жизнь в Италии. Вот эти картины были неприемлемы для местного священника. Он ставил табуретку между двумя рядами неудобных и скрипучих скамеек и просил одного из молодых служек по команде вставать на нее и перекрывать луч проектора большим красным, обычно грязным, носовым платком, используемым для нюхательного табака. Тогда в зале поднимался шум протеста, зрители топали ногами и ругались, используя выражения, рядом с которыми картинки на экране казались абсолютно невинными. Священника это нимало не трогало: он был человеком немногих, но четких принципов, позже сформулированных им с амвона в энергичной проповеди. Говоря о демонах и прочих исчадиях ада, вторгшихся в деревенское общество после Второй мировой войны, он, уже постаревший и поседевший, с яростью направил обличающий перст на мотороллеры, громко сказав своим несчастным прихожанам: «Матери и отцы, помните, что когда ваши сыновья и дочери уезжают из дома на этих „ламбреттах“ вдвоем, они обычно возвращаются втроем!» Изречение, возможно, историческое, но вряд ли справедливое, поскольку население деревни в то время уже явно уменьшалось.

До войны и у главного карабинера был свой способ поддержания мира и порядка в поселке и получения информации о происходящем. До конца пятидесятых годов в Италии не было ни терроризма, ни похищения людей; открытое хамское насилие было монополией мафии на юге и фашистов, пока они были у власти, — во всех других местах. Но кража скота была делом обычным, тополя и виноградники вырубали из мести, а поля поджигали за день до жатвы.

Глава местных сил безопасности получал сведения о подобных делах либо за игрой в карты в местной таверне, либо за ужением рыбы в Танаро. Для тех, кто хотел конфиденциально доложить ему о чем-либо, общепринятой процедурой было присоединиться к нему на рыбалке. Прочие обязанности по поддержанию порядка ложились на плечи карабинеров и их истинного командира, а именно жены. Карабинеры отправлялись совершать свой ежедневный патруль со старыми, образца 1891 года, карабинами на спине. Их головные уборы были застегнуты под потеющим подбородком с помощью черных целлулоидных ремешков. Жена же главного карабинера сидела у окна или, в солнечные дни, на балконе своей квартиры на верхнем этаже большого дома, служившего штаб-квартирой карабинеров и постоянно пустующей тюрьмой. Я помню ее или вяжущей что-то, или чистящей овощи, при этом всем своим видом она выражала полное безразличие по отношению ко всему происходящему вокруг. На деле она занимала наблюдательный пункт, позволявший ей контролировать всю деревню. Она знала лучше своего мужа маршрут патруля и не упускала его из вида ни на минуту. Когда она видела, что двое карабинеров долго находятся за каким-нибудь домом или исчезают в тени за деревьями, она свистела в огромный свисток, свисавший с ее шеи, и нарушители порядка спешно возвращались к исполнению служебного долга.

Жизнь в деревне отнюдь не была столь идиллической, как могло показаться постороннему. Я знал о многих тяжбах, в которые была вовлечена почти каждая семья, о незаконных сделках, о жутких историях любви и ненависти, происходивших почти всегда в наглухо закрытых семьях, о ссорах из-за клочка земли, которые длились годами, из-за неисправного водостока или забившегося колодца. Однажды мне рассказали об убийстве, остававшемся годами не раскрытым. Аннета объяснила мне, что, поскольку дело происходило внутри семьи, даже карабинеры не очень-то хотели вмешиваться.

Сегодня ни о чем подобном даже думать невозможно. Но лишь благодаря этой секретности, этому чувству семейной и деревенской чести членам нашей семьи удалось спастись после сентября 1943 года, когда Италия вышла из войны, а немцы оккупировали тот район. За три года до этого вспыхнула война, а я уже был в Палестине. Тогда мои родители уехали из маминого поместья близ Турина и перебрались жить в Говоне, поселок, где мой отец так долго был мэром. Они полагали, что жить там будет безопаснее и дешевле. Моя бабушка приехала вместе с ними, и они заняли часть большого дома, а остальную часть сдали монахиням под их летнее жилье. Кусок земли, еще остававшийся у отца, обеспечивал львиную долю необходимого пропитания семьи. В саду хватало деревьев на дрова, и, хотя в долине внизу был построен большой аэродром, мои родители чувствовали себя в безопасности в своем старом фамильном доме, где их знали и уважали и над которым пролетали самолеты союзников, собиравшихся бомбить Турин, Геную и Милан.

События войны и трагическая судьба евреев не коснулись их, пока в один из октябрьских дней 1943 года главный карабинер не явился к сидевшему, как обычно, в библиотеке отцу, чтобы церемонно объявить ему о том, что ближе к вечеру он придет, чтобы арестовать его, мою мать и сестру. Он не упомянул бабушку, поскольку ее проживание не было зарегистрировано. Меньше чем через три часа мать и сестра, переодетые в монахинь, отправились в близлежащий монастырь. Монастырь был связан с психиатрической больницей, и немцы, как и представители Республики Сало [31], лишь изредка устраивали там поверхностные проверки. Отец пошел в канцелярию мэра, тут же, на месте, получил фальшивые документы и превратился в странствующего коробейника. Он ожидал возможного ареста и как старый солдат был убежден, что наилучший способ не быть схваченным — заняться делом, которое позволит ему находиться в постоянном движении. Соответствующая одежда была уже давно приготовлена и висела у него в шкафу. Он надел тяжелые башмаки, наполнил большой деревянный складной ящик всякой всячиной — шнурками для обуви, бритвенными лезвиями, зубной пастой, кусками мыла — и отправился бродить по полям, переходя в течение ближайших полутора лет от одной фермы к другой. Три раза его арестовывали, однако отпускали после того, как мэр Говоне подтверждал в письме фашистской полиции, что речь идет об известном бродячем торговце, немного психованном, но абсолютно безобидном.

Для бабушки было невозможно найти подходящее решение. Ей было уже далеко за семьдесят, к тому же у нее был полный склероз, так что ей пришлось остаться в деревне. Когда она выходила, сопровождаемая старой служанкой Маддаленой, гулять в саду замка, много лет назад принадлежавшего ей, то церемонно принимала поклоны проходящих мимо немецких и итальянских офицеров, будучи уверенной, что до сих пор тянется Первая мировая война. В конце концов ее жизнь была спасена благодаря отваге одной из наших жиличек, Микелины Саракко, которая в последние месяцы войны спрятала бабушку у себя, когда нацисты пришли искать ее. Эта гротескная ситуация, продолжавшаяся до конца войны, объединила глубокое чувство человеческой солидарности с не менее глубокой ненавистью к немцам и фашистским республиканцам. Из этого можно понять, какова была связь между нашей семьей и более чем семьюстами жителями Говоне, сумевшими сохранить общий секрет, раскрытие которого могло стоить многим из них жизни. То была ситуация, в которой благодаря войне, но не только по этой причине, социальные и экономические барьеры уступили место сильнейшему, почти животному чувству солидарности, которое, в том, что касается евреев, по-моему, не существовало нигде в западном мире.