Другой - Юрий Мамлеев Страница 19

Наконец Вадим, изрядно погрустив с утра, услышал звонок по мобильному от Филиппа. Пашков приглашал его в свою галерею. «Есть вести», — добавил он.

Галерея, которая выставляла работы Пашкова, расположилась в центре, неподалеку от Кузнецкого моста.

Три зала, закуток для отдыха. Вадим быстро подъехал. В метро, как обычно, изучал глаза соотечественников. Когда выходил, одна молодая женщина дернула его за рукав, спросив: «Вы гадаете?»

— Гадать можно по чему угодно. Все предметы отражают будущее, — ответил Вадим.

— У вас взгляд грустный и пронзительный. Погадайте.

— Кому?

— Пушкину, — обиделась женщина и отошла.

Подъехало довольно мрачное такси и он сел в него.

Вспомнил лица в метро. По большому счету — светоносные, а по мелкому — опущенные, порой замученные…

В галерее Филипп принял его с объятиями. Обошли залы. После осмотра уединились. Нашли укромное место. На столике валялись газеты и журналы, в том числе — зарубежные, со статьями о Пашкове.

— Весть такая: мне удалось устроить тебе выставку в Вене. Этой зимой. Вот смотри — эта галерея, вполне достойная…

Вадим не мог сдержаться:

— Здорово… Это я понимаю… Ну, старик, спасибо…

— Ничего. Стоило трудов, конечно… Хочешь кофе? Или лучше по рюмочке?

— По рюмочке.

— Надо продвигать настоящее искусство. Я ведь болею и за тебя и за него. Пора, пора… Но перепрыгнуть все эти иезуитские заслоны оказалось не так просто.

— Еще бы. Выпьем за это. И они уютно, тайно-духовно, по-дружески выпили, закусив красной рыбой.

— Слушай, Вадим, смешно не разделять твое недоверие ко всему официальному в искусстве. В конце концов и Пушкин, и Достоевский были маргиналами, но их столетиями знают миллионы.

— Конечно, Филипп. Ведь мы за годы совдепа привыкли к тому, что так называемое неофициальное искусство — и есть главное.

— Тогда душил идеологический деспотизм, сейчас — коммерция. Но коммерция, между прочим, тоже идеология, и не менее страшная. Удав сменил кожу, везде, во всем мире…

— Более страшная, Филипп.

— Но в ней есть дыры, изгибы, возможности… Она не так тотальна, как та. Удав этот с психозом…

— Я не согласен, Филипп. И вот почему. Старый удав вызывал сопротивление и, следовательно, духовный порыв. Современный удав действует иначе; коммерциализация ведет к отупению, к подмене ценностей, к деградации, она нацелена на саму основу, на дух, та же была опасна по-другому: своим социальным давлением. Это разные вещи.

— Может быть. Но я хочу сказать об ином…

В это время вошла сотрудница галереи и заявила:

— Звонок из Парижа.

Пашков исчез на несколько минут. Когда вернулся, Вадим поинтересовался: «Кто?»

— Из галереи.

— О чем ты хотел сказать?

— Вадим, ты ведь знаешь, есть люди нашего плана, причем и в литературе, и в живописи. Они в принципе отвергают любой социум и не хотят иметь с ним ничего общего…

— Ну, уж не так много…

— Но они самые интересные, самые потаенные, адепты Гогена, Цветаевой: на этот мир — один ответ — отказ…

— И что?

— Я считаю такой подход в корне неверным. Время отшельнического подвига прошло. Надо умудриться быть в социуме — и сохранить себя. Быть и отстраненным, и включенным одновременно.

— Не всякий способен на такое… Ты вот можешь.

— Духовность и самые необычные качества людей должны проявиться в социуме, так сказать в официальном искусстве, такова наша российская традиция и в этом ее мистическая мощь…

— А государство?

— Конечно, государство любит усредненное, так спокойнее. Но со временем оно поднимает на щит и каторжанина Достоевского, и Лермонтова, и так далее, чтобы, к примеру, показать, что народ, который дал столько гениев, не может погибнуть…

— Это нормально, потому что парадоксально. Так и надо. Сначала — петля, а потом… светоносец.

Филипп развел руками и чуть не поперхнулся,

— Повешенный светоносец… хорошо… Такого сейчас как раз не надо. Водолей — другой символ, это — не знак индивидуального мученичества, не знак такой жертвы. Спокойней надо, спокойней.

— Трудно. Легче сидеть в пещере и там видеть небо, чем в социуме узреть хотя бы клочок его.

— Трудно, но можно… Здесь подвиг новой эры, можно сказать…

— В принципе, почему нет?!! — вздохнул Вадим, — выпьем за это. Пусть ненавидит нас дьявол.

— Оставим его в покое, чтобы он оставил нас… Конкретно: ты сам скоро, после выставки в Вене и в Питере, будешь в таком же положении, как и я. Я уверен в этом. Пусть нас будет больше не в келье, но в мире.

За все такое дело они смиренно, но с огоньком выпили по рюмке золотого крепкого напитка.

— Если миссия искусства — преодоление смерти, то выпьем за смерть — это достойный противник. Сильных врагов надо уважать.

И они выпили за смерть, не смущаясь ее любовного оскала.

— Филипп, — после такого тоста начал Вадим, — ты же знаешь Алёну и ее живопись.

— Не очень по мне, но порой ахнуть приходится. С богами в голове девочка.

— Вот именно. Ее бы продвинуть, если уж следовать твоей идее…

— А она согласна? Женщины бывают самые неконформистки — ни с того, ни с сего.

— Твоя идея не имеет ничего общего с конформизмом.

— Вадим, ее пробить будет гораздо сложнее, чем тебя. Ты понимаешь почему…

Вадим тут же прервал:

— Не надо! Все ясно.

— Здесь нужно тянуть постепенно, продуманно. Ты сам, Вадим, сумел что-нибудь сделать для нее?

— А как же? В данный сюрреальный момент три ее картины находятся в весьма продвинутой галерее. Мне удалось это неделю назад.

— Не проста она, ой не проста, — Филипп покачал головой.

— С ней и не в живописи, а в яви можно далеко подзалететь… и свалиться в туман…

— Такой и надо быть, — голос у Вадима дрогнул.

— Скоро соберемся у меня, — решил Филипп.

Далее разговор особо не углублялся.

— Я тоже ухожу и подброшу тебя домой, — сказал Филипп, — хотя я знаю, ты не любишь авто.

По дороге они чуть не раздавили котенка, но Филипп успел вовремя и безопасно тормознуть.