Афганский караван. Земля, где едят и воюют - Идрис Шах Страница 18

Прочитав этот документ, ишагасы сказал, что мне придется подождать здесь, на берегу, может быть, дня два, пока не придет разрешение луинаиба^[4] на пропуск меня в Мазар-и-Шериф. ‹…› Я заранее уже решил, что ни под каким видом не останусь здесь ждать и одного часу; и если бы не было разрешено тотчас ехать в Мазар-и-Шериф, то я переправлюсь обратно на бухарский берег ‹…›. Все это я и высказал ишигасы, добавив, ‹…› что странно не пускать меня вперед, когда афганские подданные у нас ходят где хотят, когда наши государи находятся в дружбе ‹…›. Ишигасы ответил, что в России свой закон, а в Афганистане – свой ‹…›.

Видя мое упорство, ишагасы приходит просто в отчаяние; он хочет задержать меня хотя на несколько часов: велит зарезать барана и готовить обед. Но я отказываюсь от обеда, говорю, что буду есть только на следующей станции, наконец возвышаю голос ‹…›. Я потому позволял себе такую резкость, что боялся, как бы афганский начальник уступки мои не принял за слабость; затем мой высокий чин кернеля^[5], а главное, дружественные отношения между Россией и Шир-Али давали мне уверенность, что ишагасы никакого насилия не посмеет надо мной учинить. Шах-Севар-хан поник головою и стал громко рассуждать сам с собою: «Пустить его вперед – может быть беда, не пустить – может быть еще хуже; ‹…› хорошо, поедем; только вы должны знать, что из Мазар-и-Шерифа вас не выпустят без разрешения эмира». «Это до вас не касается, – ответил я ему. – В Мазар-и-Шерифе я буду иметь дело с луинаибом, а не с вами». Через полчаса мы тронулись в путь.

‹…› Сначала около трех верст дорога идет по сырой местности, затопляемой во время разливов Аму-Дарьи и поросшей камышом и кустарником патта. С третьей версты начинаются пески ‹…›. Пески тянутся на протяжении тридцати пяти верст, до начала развалин города Сиягирда. ‹…›

Под впечатлением нашего разговора на берегу Амударьи ишагасы был в самом мрачном настроении духа. Я первый заговорил. ‹…› На вопрос «Будет ли допущено в Кабул английское посольство?» ишагасы отвечал: «Ни за что на свете». – «Ну, а если англичане объявят вам войну?» – «Мы справимся с ними, как справлялись уже не раз». ‹…›

В Сиягирде меня поместили в одном доме, рядом с ишагасы. ‹…› Когда уже смерклось, я вышел на двор, поговорить с офицерами. Один из часовых громко сказал: «Если бы была моя воля, то этого кафыра^[6] я изрубил бы в куски!» Эти слова были произнесены в присутствии двух офицеров, и они не сделали часовому никакого замечания, хотя не могли не знать, что если я не понимаю по-персидски, то понимает мой переводчик и что он мне все передаст. Передав слова часового, Мустафа добавил от себя, что нет ничего мудреного, если кто-нибудь приведет желание солдата в исполнение, так как убийца кафыра наверно сделается святым. ‹…›

От Сиягирда до Мазар-и-Шерифа оставалось восемнадцать верст. Мы встали поздно, часов около шести. Я вышел умываться на двор; афганцы собрались смотреть на процесс умывания. Когда дело дошло до чистки зубов щеточкою, любопытные спросили: «Из чего она сделана?» Мустафа ответил: «Из свиной щетины». Все присутствующие начали отплевываться. Вследствие этого я сделал уступку: на будущее время решил умываться в комнате или в палатке.

Мы выехали в восемь часов утра. Через час движения перед нами открылись в отдалении Тохтапул, Мазар-и-Шериф и Туримар. Четыре голубых минарета в Мазар-и-Шерифе ясно обозначались среди серых построек этого города. Наш путь лежал прямо на святилище; но, подходя к городу, мы свернули с дороги и пошли целиком через поля ‹…›. Стало ясно, что афганцы не желают, чтобы я проехал мимо святилища. Когда мы подошли к самому городу, то ишагасы приказал солдатам обнажить сабли. Затем мы следовали по городу в таком порядке: впереди три солдата, потом трубач, все время игравший сигналы, я рядом с ишагасы, Мустафа и, наконец, взвод. Я спросил ишагасы: для чего солдаты обнажили сабли? Он отвечал: «Для вашей безопасности: наш народ дикий, необузданный, мало ли что может случиться». – «Ну вот, вы приняли меры предосторожности против покушения на меня со стороны жителей; а позвольте вас спросить: какие вы меры приняли против покушения на мою жизнь со стороны ваших солдат? ‹…› Не буду ли я прав, если скажу, что вы хотите показать в городе, что я ваш трофей, т. е. ваш пленник». – «Думайте что хотите, но я вас должен доставить целым и невредимым; я отвечаю за каждый волос, который упадет с вашей головы». ‹…›

Наконец мы приехали к дому, который предназначен был для моего жительства. В этом самом доме жили члены нашего посольства в июле 1878 года, в ожидании разрешения Шир-Али-хана прибыть в Кабул. ‹…› Мы, т. е. я, ишагасы, два офицера и один дафадар (десяточный унтер-офицер), вошли в описанные комнаты, и здесь ишагасы объявил, что эти комнаты, а также весь двор предоставляются в полное мое распоряжение. Уселись на полу. Подали чай. Я предложил его ишагасы и прочим офицерам, но они от чаю отказались. Когда я выпил одну чашку, мои посетители поднялись и начали прощаться, желая мне всего лучшего. Я поблагодарил всех за заботы обо мне во время пути и просил ишагасы доложить луинаибу, что я готов ему представиться хоть сегодня, даже очень желаю видеть его сегодня. Ишагасы, заметив, какой я беспокойный человек, обещался доложить мою просьбу Хош-Диль-хану, но сомневается, чтоб он принял меня сегодня; по всей вероятности, прием последует завтра. ‹…›

Оставшись наедине, я вышел на двор осмотреть свою резиденцию. Двор имел сто пятьдесят шагов длины и семьдесят пять ширины. Во всю длину его пересекал широкий арык, у которого росли шесть великолепных чинаров. По другую сторону арыка, в тени одного из чинаров, сделано было искусственное возвышение из глины, покрытое алебастром. Здесь же росло несколько персиковых и абрикосовых деревьев. Двор был посыпан песком и содержался в большой чистоте. Все здания, в одном из которых устроена баня, были необитаемы. ‹…›

Осмотрев двор и строения, я пошел было через соседний небольшой дворик на следующий, где оставил своих лошадей, но был остановлен одним афганцем, который почтительно доложил мне, что я туда входить не могу. Смотрю: из калитки соседнего двора выглядывают пехотинцы с ружьями. Я понял, что ко мне приставлен караул. Я вернулся на свой двор, а вслед за мною вошел секретарь луинаиба, Магомет-Мусин-хан, за которым несли два кресла, обитых кожею. Отрекомендовавшись, что он приставлен ко мне луинаибом, Магомет-Мусин-хан просил обо всем, что только мне будет нужно, обращаться к нему, сам же он будет заходить ко мне каждый день. Затем он сказал, что луинаиб, зная, что русские не привыкли сидеть по-восточному, посылает мне два кресла. Потом началось представление людей, назначенных служить при мне. Таких людей оказалось семь: назир (расходчик, мажордом) Али-Риза, старик; комнатный слуга, он же заведывающий чаем и кальяном, Яр-Магомет; повар, его помощник, судомойка, дворник и банщик. ‹…› «Отныне вы гость эмира Шир-Али хана», – сказал мне Магомет-Мусин-хан. Потом задал те же вопросы, которые задавал ишагасы на берегу Амударьи: кто я такой, зачем приехал и пр. Попросил мой вид, прочитал его и спрятал к себе в карман, говоря, что покажет его луинаибу. Я спросил, когда луинаиб назначит мне аудиенцию. Магомет-Мусин-хан ответил, что он об этом еще не знает, но пойдет испросить приказаний. Позвав Яр-Магомета, он потребовал себе чаю. Ему подали чайник и чашку другие, чем подавали мне. ‹…› Эта посуда была чистая; я же пил из той, которая была опоганена членами нашего посольства. Из подававшейся мне посуды не пили и приставленные ко мне афганцы, а по их примеру перестали употреблять ее и мои люди: киргиз Уразалы и персиянин Ибрагим. ‹…›