Лев Африканский - Амин Маалуф Страница 18

Хотя на душе у нее кошки скребли, она сдерживалась, будучи уверенной, что время залечит его боль. Горше всего ей было убедиться, до какой степени Мохаммед был привязан к своей сожительнице, а в особенности то, как эта привязанность была продемонстрирована всему Альбайсину. Когда, уже став юношей, я спросил ее, не испытала ли она все же удовлетворения, когда ее соперница исчезла, она стала горячо отнекиваться:

— Умная жена пытается стать главной из жен мужа, понимая, что невозможно быть единственной. — И добавила наигранным тоном: — Что ни говори, быть единственной женой не так уж и приятно, это все равно что быть единственным ребенком. Больше работы по дому, больше устаешь, все приступы дурного настроения и все требования мужа приходится выносить тебе одной. Конечно, когда жены две или несколько, не обойтись без ревности, интриг, ссор, но это все по крайней мере не выходит за пределы дома, а вот когда муж отправляется в поисках радостей на сторону, для своих жен он человек конченый.

Без сомнений, именно по этой причине Сальма так разволновалась, когда в последний день рамадана Мохаммед вскочил с лежанки и решительным шагом вышел из дома. Только два дня спустя она узнала, что он ходил к Хамеду, так называемому ал-факкаку, гранадскому «вызволителю», который более двадцати лет занимался трудным, но прибыльным делом — выкупом мусульманских пленников у христиан.

В ал-Андалусе всегда существовали такие люди, ответственные за поиск пленников и их выкуп. Как и у христиан, которые давно уже ввели в привычку назначать «главного альфакеке». Нередко им являлся государственный чиновник высокого ранга, у которого было много подчиненных. Обычно о пропаже человека заявляла семья: это мог быть воин, попавший в плен, житель занятого неприятелем населенного пункта, крестьянка, уведенная во время набега. Факкак, либо его представитель, начинал поиски, наведываясь на вражескую территорию, добираясь порой до очень удаленных уголков страны, то переодевшись торговцем, то открыто, не скрывая своей миссии, а когда обнаруживал пленника, обговаривал размеры выкупа. Поскольку для многих семей размеры выкупа были непосильны, объявлялся сбор средств; ни одно пожертвование не ценилось верующими так, как то, что шло на выкуп единоверцев. Много благочестивых людей разорилось на выкупе пленных, которых они в глаза не видывали, не надеясь на иную компенсацию, кроме благоволения Всевышнего. Не то «вызволители» — среди них попадались отъявленные негодяи, что наживались на несчастье других.

Хамед был не из их числа, свидетельством чему было его скромное жилье.

«Он принял меня с холодной учтивостью человека, которого без конца о чем-то просят, — рассказывал отец, о многом умалчивая даже годы спустя. — Предложил сесть на мягкую подушку и, расспросив о моем здоровье, осведомился о цели моего визита. Когда я поведал ему о том, что привело меня к нему, он не удержался и расхохотался, после чего еще и закашлялся. Обидевшись, я встал, чтобы уйти, но Хамед удержал меня за рукав. „Я тебе в отцы гожусь, — сказал он, — не след тебе обижаться на меня. Не воспринимай мой смех как оскорбление, а лишь как дань твоей невероятной храбрости. Так, значит, особа, которую ты желаешь выкупить, не мусульманка, а кастильская христианка, которую ты осмелился держать у себя пленницей в течение восемнадцати месяцев после падения Гранады, в то время как первым приказом победителей было освободить в торжественной обстановке семьсот последних пленных христиан, остававшихся в нашем городе?“ Я только и мог выдавить из себя „да“. Он оглядел меня, надолго задержавшись взглядом на моей одежде, и, рассудив, что перед ним, без сомнений, уважаемый в обществе человек, сделал мне следующее предложение, благожелательно и медленно выговаривая слова: „Сын мой, я могу понять твою привязанность к этой женщине, и ежели ты скажешь, что всегда хорошо к ней относился и любишь дочь, которую она тебе родила, я тебе охотно поверю. Но пойми и другое — не со всеми попавшими в рабство обращались так хорошо как у нас, так и в Кастилии. По большей части их заставляли день-деньской таскать воду или изготавливать сандалии, а на ночь, как скот, сажали на цепь в каком-нибудь подвале. Тысячи наших единоверцев до сих пор пребывают в таком положении, и никому до них нет дела. Подумай о них, сын мой, и помоги мне выкупить нескольких из них, это лучше, чем гоняться за химерой, ибо, поверь мне, никогда больше на андалузской земле мусульманин не сможет отдавать приказаний христианину и даже христианке. Если же ты будешь упорно стремиться вернуть эту женщину, тебе придется перейти в христианство. — Тут у него вырвалось проклятие, он закрыл лицо ладонями и продолжал: — Проси терпения и смирения у Аллаха, только в нем твое спасение“.

Разочарованный и обозленный, я встал, чтобы уйти, и тогда Хамед доверительным тоном дал мне один совет: „В этом городе много вдов и сирот, оставшихся без кормильцев после войны и осады. Наверняка и среди твоей родни найдутся такие. Разве Коран не предписывает тем мужам, кто в состоянии это сделать, взять их под свое покровительство? В минуты великих потрясений, подобных тем, что обрушились на нас, правоверный мусульманин должен принять в своем доме две, три или четыре жены, ибо, увеличивая свое собственное удовольствие, он совершает похвальное и полезное для общества деяние. Завтра праздник, подумай обо всех тех женщинах, что встретят его со слезами на глазах“. Покидая старого факкака, я все спрашивал себя, что привело меня к его порогу — Небо или Преисподняя».

И сегодня я не смог бы ответить на этот вопрос. Ибо в конце концов Хамед повел себя так ловко, преданно и рьяно, что последствия этого ощущались моими близкими еще долгие годы.