Книга ночей - Сильви Жермен Страница 18

Всякий раз, как Виктор-Фландрен собирал на темном чердаке своих близких и включал для них волшебный фонарь, он чувствовал прилив огромного счастья. В такие минуты ему казалось, что на экране светятся его собственные мечты, таившиеся доселе в самых заповедных глубинах души, и что таким образом он увлекает тех, кого любит, в странствия по волшебным краям, ведомым только им одним; эти чужедальние страны, сотворенные из цветных пятен и света, уводили их за пределы земли, во владения ночи и времени, туда, где обитают умершие, и, зажигая керосиновую лампу, которая вставлялась в черное жерло камеры, он всегда вспоминал бабушку, словно тоненький язычок огня, оживлявший все эти необычные образы, был ни чем иным, как улыбкой Виталии. В конце концов, он принялся сам изготовлять картинки, неумело рисуя на стеклянных квадратиках баржи со впряженными в них лошадьми и таким образом показывая детям все, о чем говорилось в его вечерних сказках.

7

С приходом весны начались полевые работы, и сеансы волшебного фонаря почти прекратились. Зато сама природа щедро разворачивала перед зрителями свои магические картины. Едва вынырнув из-под снега, она принялась буйно цвести и плодоносить. После долгого изгнания возвращались птицы; они занимали прошлогодние гнезда на деревьях, в кустах, по берегам речушек и болот. Животные стряхивали с себя зимнюю дрему, и их тела снедал новый голод — любовный. Эско, которому не находилось кобылы для случки, неумолчно и свирепо ржал днем и ночью.

Мощные призывы весны так распалили коня, что он не мог устоять на месте. Однажды утром он вырвался из рук Виктора-Фландрена и Жана-Франсуа, которые запрягали его в повозку. Был ярмарочный день, и Виктор-Фландрен собирался в город с сыновьями.

Эско опрокинул обоих мужчин вместе с повозкой, которая завалилась на бок, и выскочил на середину двора, распугав домашнюю птицу, с кудахтаньем брызнувшую во все стороны. Потом он загарцевал на месте перед крыльцом дома, барабаня копытами по булыжнику и мотая тяжелой головой, будто в колдовской пляске. Его хриплое гортанное ржание звучало так необычно, словно исходило от какого-то доисторического зверя, скрытого в горячем теле жеребца. Привлеченная этим переполохом Мелани выбежала из кухни, на ходу вытирая передником обсыпанные мукой руки. Она не успела отступить; одним ударом копыта Эско вбил ее в ступени крыльца, и она рухнула на камень, точно сломанная кукла, бессильно раскинув руки, а передник накрыл ей лицо. Эско взвился на дыбы и все с тем же призывным ржанием поскакал к амбарам.

Золотая Ночь бросился к крыльцу; Жан-Франсуа-Железный Штырь ковылял следом, хромая и держась за поясницу. Мелани не шевелилась, она безжизненно покоилась на ступеньках, свесив вниз руки в белой муке; ее лицо по-прежнему скрывал серый, в лиловых цветочках, фартук, а ноги в сабо как-то нелепо задрались кверху.

Подбежали и четверо детей; прижавшись друг к другу, изумленно разинув рты, они с ужасом глядели на мать. Виктор-Фландрен откинул фартук с лица Мелани. У нее тоже был широко открыт рот, а немигающий, напряженный взгляд узких черных глаз был острее обычного… «Боль…но…» — простонала она, не в силах даже повернуть голову.

Марго было заплакала, но сестра тотчас одернула ее. «Молчи, дурочка! Ничего такого нет, мама сейчас встанет!»— заверила Матильда. «Ну, ясное дело, встанет, — подхватил Железный Штырь, — мать у вас крепкая, что надо…» Однако говорил он неуверенно, и глаза его медленно наливались слезами.

Виктор-Фландрен бережно обхватил плечи Мелани, Жан-Франсуа взялся за ноги, и они приподняли ее. Мелани испустила такой пронзительный вопль, что они оба чуть не выронили ее. Марго побежала в дальний угол двора, уже не сдерживая рыданий. Огюстен, деревянно выпрямившись, стоял рядом с братом, который крепко, до боли, сжимал его пальцы. Наконец мужчины с трудом донесли Мелани до комнаты и уложили на кровать. Ее лицо так мертвенно побелело, что казалось тоже обсыпанным мукой.

Мелани не спускала глаз с Виктора-Фландрена; в ее взгляде горела мольба, он выражал и гнев, и желание, и страх, и отчаяние, и боль. Она пыталась заговорить, но вместо слов изо рта вырывался только невнятный хрип. Взмокшие пряди облепили ее щеки, виски и шею. Склонившись над женой, Виктор-Фландрен вытер ей пот со лба. Он вдруг заметил в ее пышных косах несколько седых волосков и впервые осознал, сколько долгих лет протекло с его прихода в Черноземье. И тут же ощутил, как нерушимо крепко связан с этой женщиной: он не мог отделить ее жизнь от своей, и ему чудилось, будто это он сам лежит и слабо стонет на кровати — весь целиком или какая-то неотъемлемая часть его существа. Мелани попыталась привстать, приблизить к нему лицо, но ее голова тотчас бессильно упала обратно на подушку.

Странное ощущение пронзило ее — будто она упала не на постель, а в какой-то бездонный, глухой, забитый тиной колодец. Тщетно Виктор-Фландрен сжимал плечи жены — она ускользала от него, медленно погружаясь в эту темную, вкрадчиво затягивающую топь. Просунув ей под спину руки, он опять тихонько поднял ее, прижал к себе, и она судорожно вцепилась в плечи мужа, прильнула лицом к его шее, ища в этой силе, в этом запахе мужского тела спасения от вязкой, гибельной трясины. Но та неотвратимо, упорно засасывала Мелани, и невозможно было вырваться из ее мертвящей хватки.

В окно залетел воробушек, он весело прыгал по подоконнику и звонко чирикал. Утро заливало комнату голубым сиянием и душистой свежестью. Внезапно Мелани почудилось, будто воробушек влетел в нее, стал ее сердцем. «Чик-чирик, чик-чирик!» — щебетал он, резво подпрыгивая. Какие-то светло-зеленые пятна заплясали у нее перед глазами, точно стайка бабочек-поденок. «Чик-чирик…» — теперь он прыгал у нее в животе — видно, сердце скатилось в самую глубь чрева.

Но уж больно лихо распрыгался там воробушек — сердце оторвалось и изверглось наружу вместе с хлынувшей из живота струей крови, которая залила ноги Мелани. Она еще крепче схватилась за Виктора-Фландрена — не для того, чтобы удержаться, нет, она уже знала, что мощная липкая трясина поглотит ее, — но чтобы увлечь его за собой в этом гибельном падении.

Она ни за что не хотела отпускать его, ибо он значил для нее неизмеримо больше, чем собственная жизнь, и умереть одной, без него, было все равно, что утратить надежду на вечное спасение. Она любила его слишком жгучей, слишком плотской любовью и даже в этот миг своего ухода мучилась страхом ревности, которая заставила ее позабыть все остальное — детей, землю, даже ту жуткую тайну, что открывалась теперь перед нею — в ней самой. «Не покидай меня! Не оставляй!» — силилась выговорить она. Но кровавая волна уже захлестнула ей рот, а смерть сдавила горло. Мелани вцепилась в мужа так отчаянно, что разодрала на нем рубашку и поцарапала шею. Ее тело жило одним лишь ощущением — невыносимо острой болью любви, но эта боль вдруг обернулась яростной ненавистью, заслонившей ревнивую муку. «Чик-чирик…» — щебетал воробушек, прыгая на солнечном подоконнике.

В ту минуту, когда Мелани поняла, что сердце ее вот-вот замрет, она из последних сил ужесточила свою хватку, всадив ногти в шею Виктора-Фландрена и укусив его в плечо. Но сквозь боль от царапин и укусов он почувствовал, как окостенели вдруг ее ногти и зубы. Он попробовал высвободиться из этого страшного объятия, но Мелани твердо застыла в своем последнем, непобедимом сопротивлении. Смерть придала ей такую мощь, какой она никогда не обладала при жизни.