Тяжкие повреждения - Джоан Барфут Страница 18

Айлу всегда влекло к худым мужчинам. И к словам вроде «влечение», «одержимость», словам, чьи оттенки варьировались от голода до ненасытности, словам, которые применимы были и к другому: к тому, как зарываешься лицом в животик ребенка, мягкий, как зефир; как окунаешь горячее тело в прохладную воду озера; как висишь на руках отца-железнодорожника в пространстве между набирающими скорость вагонами поезда, и ветер так плотно и холодно прижимает кожу к лицу, что на глазах выступают слезы.

К любым запредельно счастливым ощущениям.

Как больно это потерять.

Если бы она могла, она бы выпрыгнула из этой бледной кожи, освободилась от этих бесполезных мышц и костей, от онемевших нервов. Вены, и артерии, и мельчайшие капилляры, должно быть, все еще открываются, пропуская кровь, но она этого не чувствует. А раньше чувствовала? Раньше она не придавала этому значения. Теперь она бы вела себя не так. Да, она многое будет знать теперь, это точно. Она уже измучена знанием. Слишком много нужно знать.

Мужчины начинались для нее с влечения: увидела Джеймса, пришедшего из университета в магазин канцелярских принадлежностей его отца, где она подрабатывала; столкнулась с Лайлом нос к носу во вращающихся дверях отеля. С каждым из них влечение переросло в одержимость, расцвело, разрослось, стало почти зависимостью; потом, в случае с Джеймсом, выродилось в безразличие, потом — да, в отвращение, хотя и это тоже род эмоциональной зависимости.

Лайл покрепче. Он переносит одержимость на удивление хорошо.

Все дело в ребрах, в том, что они прощупываются. В длинных бедренных костях. Узких ступнях, изящном развороте ключиц, в плечах не просто широких, но с заметным костяком, прямо под кожей. Это ей особенно нравится.

Вкус скорее соленый, чем сладкий. Вкус голубоватых глыб соли, которые отец много лет назад доставал летом для скотины, и большие, толстые, шершавые языки облизывали их, терпеливо вылизывали, пока не оставалась тоненькая пластинка. Вкус горячей картошки фри на ярмарке, вкус солнца и летнего озера, который смываешь зимой в ванной. Вкус пота мамы, склонившейся над глажкой в облаке островатого аромата духов, которыми она пользовалась, когда собиралась куда-то, и вкус пота отца, устанавливающего трубы под новой раковиной, его железнодорожной формы, брошенной в кучу грязного белья. Ее вкус, как ни противно вспоминать, на губах Джеймса, и наоборот. Вкус Лайла у нее на языке, и наоборот.

Нет, лучший вкус — соленый. История Лотовой жены всегда казалась ей бессмысленной и, уж конечно, не настолько страшной, чтобы принимать на веру то, чему, как ей казалось, эта история учит: не оглядывайся, ни о чем не жалей, оставь все, что тебе дорого, забудь то, к чему привыкла и привязалась, откажись от желаний. Вместо этого смотри вперед, непреклонно и — это самое главное — послушно.

Она сочувствовала Лотовой жене.

И потом, если соляной столб, в который превратилась Лотова жена, в конце концов источили и разрушили силы природы, чем это отличается от судьбы, которая ждала бы ее, если бы она непреклонно и послушно смотрела вперед и не оглядывалась? Ее бы все равно точили и разрушали силы природы, ее муж Лот, дети, обязанности, и трудности, и хозяйство, и радости, и годы.

Если бы Лотова жена смотрела вперед, на долгую дорогу прочь от дома, что бы она увидела, кроме черных скал, крутых склонов, скудной пустыни, чужих суровых мужчин, чужих усталых женщин? Неудивительно, что она предпочла оглянуться.

Конечно, ей было о чем жалеть, конечно, она оглянулась, потому что желала чего-то. Айла может жалеть о том, что встретила Джеймса. Она жалеет о том, что прыгнула в грузовик Лайла и выпрыгнула из него, счастливая, у «Кафе Голди». Кто бы не жалел об этом?

Интересно, Лотова жена разозлилась, когда ее превратили в соляной столб только за то, что она согрешила сожалением, за то, что повела себя по-человечески?

Айла в бешенстве.

Это не лучшее настроение, чтобы дожидаться, когда из щели в кости выйдет осколок пули, и набираться сил для операции, которая обещает быть и сложной, и рискованной, и от которой зависит все. С другой стороны, ярость на вкус соленая, в ней нет сладости. Может быть, сейчас как раз лучший момент, чтобы лечь на операционный стол, если учесть, что в ярости она сильна, как никогда. Только она знает и то, что ярость растет из тоски, слабого и ненадежного основания.

«Выбирайте, чем травиться», — обычно говорил отец, когда собиралась компания и он смешивал напитки. Айла все время выбирает злость и сожаление.

Мать Айлы, Мэдилейн, хотя и не склонна к унынию, иногда впадает в тоску: в основном из-за того, что хотела, чтобы у нее было много детей, маленьких тел, которые можно обнять, но что-то пошло не так или чего-то не хватало ей или отцу Айлы. Айла так и не знает, в чем дело, но в результате «ты», говорит мама, «уже была чудом». Быть чудом, конечно, потрясающе и прекрасно, но еще и сложно, потому что нужно быть чудесной.

Отец Айлы работал на железной дороге, кондуктором, его часто не бывало дома, и, возвращаясь домой, он сохранял особый ритм в походке, по-особому ставил ноги. Было очарование в его неведомых приключениях, в том, как он носился по стране, встречался с незнакомыми людьми, заботился о них, выслушивал их. Иногда, возвращаясь домой, он говорил, что устал не только оттого, что все время был на ногах, но и оттого, что все время улыбался. Он все время привозил всякие истории, которые рассказывал разными голосами, с разной интонацией, так что казалось, все происходит прямо у них на глазах. Для Айлы каждое слово его было значимым, потому что он знал обо всем, о хорошем и плохом, что творится в мире. Иногда казалось странным, что он знает все это и всех этих людей, а они с мамой не знали и никогда не узнают, и самым странным в этом было то, что он все равно возвращался домой, к ней и маме, как будто они были ему интересны, как будто они были главной историей.

Была замечательная история о том, как женщина родила в поезде, и весь вагон ее подбадривал, и все сошли с поезда смеясь, счастливые оттого, что присутствовали при начале удивительной жизни, пришедшей вне расписания. Она помнит, что мама не улыбнулась, когда он рассказывал, а отец этого не заметил. Не потому, что его не интересовали мамины чувства, Айла знала, что интересовали, он просто не знал. Откуда?