Мотылек - Поппи Адамс Страница 18

Через ряд окон со средниками, протянувшийся по всей южной стене комнаты, внутрь уже проникает утренний свет. Новые усики винограда образовали причудливую фигуру, которая с задорным видом смотрит на меня. Мне мучительно наблюдать за ними, собранными в клубок подобно языку хамелеона, готовыми распрямиться и устремиться к очередному плацдарму на пути их весеннего вторжения в мою комнату. Пять ромбовидных стекол в верхней части крайнего правого окна (расположенного прямо напротив моей кровати) уже раскололись или выпали из удерживавших их реек. Я не видела, как это произошло, – однажды, прошлой зимой, я проснулась от того, что почувствовала еще один сквозняк, гуляющий по комнате. Похоже, все природные стихии объединились и медленно, почти незаметно разрушают старый неухоженный дом, приближая его окончательное падение: дождь, мороз и ветер каким-то образом открывают путь растениям-захватчикам.

В две минуты восьмого я слышу легкий скрип пружинных двойных дверей, которые отделяют ее коридор от моего. Затем до меня доносится шорох – возвращаясь на свое место, половинки дверей чуть трутся друг о друга. Мысленным взором я вижу Вивьен, спускающуюся по лестнице, а по поскрипыванию ступенек могу определить, с какой скоростью она движется и какого места достигла. Несколько секунд спустя во всем доме начинают гудеть и подвывать водопроводные трубы – так происходит каждый раз, когда утром открываешь в кухне холодную воду. Мне непривычно после всех этих лет слышать в доме звуки другого человека, но я чувствую себя слишком разбитой, чтобы встать и пойти к ней, чтобы встретиться с другим человеком лицом к лицу.

Днем я всегда ощущаю себя без сил. Иногда, чаще всего зимой, я провожу в постели весь день, погруженная в свои приятные размышления, никем не потревоженная и не замеченная. Я заметила, что гибкость моих суставов по утрам, а также боль, которая возникает в них, обратно пропорциональны количеству усилий, сделанных ими за день до этого, – чем больше физической активности, тем меньше боли. И конечно же, на моих суставах сказывается погода – ее перемены и наступление очередного времени года никогда не проходят для меня незамеченными. Честное слово, я чувствую перепады давления задолго до ртути в барометре, и мои прогнозы неизменно сбываются. Однако мое инстинктивное чувство погоды – это не просто физиология. Я всю жизнь предсказывала погоду в рамках своей профессии: жизнь мотылька неразрывно связана с приближением зимы, и обычно поведение этих насекомых становилось первым и наиболее верным признаком приближающегося шквала или засухи.

Несмотря на то что за окном я вижу лишь сплошной слой низких облаков, я чувствую, что весна уже близко и что энергия природы пробуждается.

Стук в дверь.

– Доброе утро, – говорит Вивьен и, не дожидаясь моего приглашения, заходит в комнату с двумя чашками чая на подносе.

Ничуть не смущаясь, она начинает рассматривать мою комнату и вещи в ней.

– Могу я задернуть шторы? – спрашивает она.

– Здесь нет штор.

Вивьен заливается горловым смехом, но затем вдруг резко его обрывает.

– Джинни, это была шутка, – шепотом говорит она.

Ну конечно же, это была шутка! Удивительно, что я ее не уловила. Сама я не шутила уже очень давно.

– Ты действительно слишком долго живешь одна, – произносит Вивьен, будто прочитав мои мысли. На ее лице я вновь замечаю тщательно наложенный макияж. В свое время мама пыталась научить меня пользоваться косметикой, но я так и не смогла понять, зачем она нужна. Мод говорила, что без макияжа она чувствует себя обнаженной, и я ни разу не видела ее вне стен спальни с естественным цветом губ: на людях они всегда были красновато-розовыми.

– Я принесла тебе чай, – говорит Вивьен.

Я воспринимаю чай как предложение мира, знак того, что об исчезновении мебели забыто. Вивьен останавливается посреди комнаты, и какое-то время мне кажется, что она удивленно смотрит на меня. Но, усевшись на кровати, я замечаю, что это не так. Она рассматривает кровать – почерневшее от долгих лет полировки высокое дубовое изголовье у меня за спиной, прочные восьмиугольные стойки, орнамент в виде цветков ириса. Кровать относится к немногочисленным уцелевшим предметам старинной мебели, и хотя я готова признать, что старинное ложе Мод и Клайва смотрится нелепо, оно невероятно удобное. Отказаться от кровати, к которой ты привык, очень сложно.

– Куда мне это поставить? – спрашивает Виви, переводя взгляд на поднос у себя в руках.

– Куда угодно.

– Тебе здесь не помешает побольше ровных поверхностей, – замечает она, обходя кровать, чтобы поставить поднос на тумбочку, стоящую с другой стороны.

Затем она проводит рукой по верху толстого изголовья кровати и начинает рассматривать рыхлую пыль на своей ладони. На лице ее появляется гримаска отвращения.

– Может, ты и противница беспорядка, но против пыли ты не возражаешь, – говорит Виви, вытирая ладонь о полу своего халата. – Надо будет как-нибудь сделать в доме уборку. Как тебе спалось?

– Мне в голову все время лезли воспоминания о том, чем мы занимались, когда были детьми, – отвечаю я.

– Надеюсь, они были приятными?

– Да, приятными, – киваю я. – Но потом я вспомнила, как играла в карты с доктором Мойзе.

– В карты?

– Да, когда мы с доктором Мойзе… – начинаю я, но Вивьен меня перебивает:

– О боже! Ты что, до сих пор видишь эти странные сны о докторе Мойзе?

– Вообще-то их не было много лет.

– Что ж, тогда в этом и моя вина. Извини, – говорит она и тяжело опускается на край кровати.

Ее поступок шокирует меня. Она уселась на постель с непринужденным видом, как будто сделала что-то естественное, – но это не так, ведь никто, кроме меня, не садился на мою кровать вот уже сорок с лишним лет. Я сама не могу понять, нравится мне это или нет: мне хочется, чтобы она оставалась сидеть, и одновременно я не могу выбросить из головы мысль о том, как сложно мне будет расправить простыни. Простыни – это еще один мой пунктик.

Вивьен начинает ходить по пустой спальне, когда-то принадлежавшей нашим родителям. Это очень приятная комната – ее окна выходят на юг, здесь высокие потолки и дубовый пол, который, впрочем, со временем стал проседать в западном направлении. Мне даже пришлось подложить под ножки кровати по три номера журнала «Бритиш Кантрисайд», чтобы выровнять ее.

В прошлом обстановку в комнате никак нельзя было назвать скудной. Ее буквально переполняла антикварная мебель, а также картины, фотографии в рамках, позолоченные зеркала, чаши для ароматических смесей и лакированные сосуды из высушенной тыквы, коллекция чучел морских птиц, расставленная на полке над карнизом для картин, беспорядочно разбросанная одежда и самый разный хлам.

На голых ныне окнах когда-то висели плотные портьеры из зеленого шелка. Большие бордовые снежинки на обоях выцвели до светло-розового цвета, а под подоконниками и в углах комнаты обои покрыты следами брызг, словно оставленных собакой, которая, роняя слюну, шла по следу. Кое-где обои уже отстали и открыли сырую рыхлую штукатурку, держащуюся лишь на честном слове и в некоторых местах отвалившуюся. Наблюдать за неустанным продвижением сырости по стенам, за тем, как сходит краска на потолке и подбираются к разбитому окну побеги винограда, не слишком приятно.