Бальзамировщик. Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез Страница 18

Другой голос сказал, что людям того поколения — и родителям, и учителям — присущи те или иные черты идиотской американизации. Затем были произнесены имена, известные как в узких, так и в широких кругах, и процитированы фразы, среди бурных взрывов смеха. Два автора — Сибони и Бодрийяр [38]— были объектами особенно многочисленных и издевательских насмешек.

Потом я узнал голос главного насмешника, которого запомнил еще по прошлому сборищу. Он понемногу завладевал дискуссией и одну за другой выдавал цитаты, регулярно сопровождавшиеся общим хихиканьем.

Я не расслышал самых первых, потому что в этот момент у меня зазвонил мобильник и я услышал приглушенный голос Бальзамировщика, сообщавшего, что у него «непредвиденный клиент» в районе Вовье и что он, к величайшему сожалению, не сможет встретиться со мной за обедом. Он обещал перезвонить сегодня вечером. В этом заведении мне решительно не везло на интервью! Так что, заказав у Карима омлет с сыром, жареный картофель и полбутылки белого вина, я мог в свое удовольствие слушать, как молодой человек — назовем его Пеллереном (позже я узнал, что таково было его имя) — цитирует странный отрывок из «Шутих» Бодлера, [39]который начинался словами: «Земной мир придет к своему концу» — и заканчивался: «Мы погибнем от того самого, в чем видели средство выжить. Нас настолько американизирует механика, а прогресс настолько атрофирует в нас духовное начало, что…» [40](я не помню продолжения, но оно было вполне апокалиптическим). Было также зачитано несколько отрывков из «Замогильных записок», где Шатобриан от души потешается над американским духом — таким, каким он стал к 1820 году: «Не нужно искать в Соединенных Штатах (я по ходу дела записывал) того, что отличает человека от других земных созданий… Художественная словесность новой республике неизвестна… Холодный и жестокий эгоизм царит в городах; пиастры и доллары, банковские билеты и серебро, повышение и падение фондов — только об этом и разговора; поневоле думаешь, что оказался на бирже или перед прилавком громадного магазина».

Наконец, умерив темп речи и четко отделяя слоги — вероятно, от того, что отыскал очередной восхитительный пассаж, который хотел просмаковать, а также от того, что на сей раз ему попадались более сложные выражения, — молодой человек выдал следующее: «Потомственная аристократия охотно демонстрирует свою любовь к утонченности и страсть к титулам. Считается, что в Соединенных Штатах царит всеобщее равенство, но это совершенно ошибочное мнение… Существуют салоны, в которых некоторые господа превосходят в надменности немецких князей из Шестнадцатого квартала. Эта плебейская знать стремится к кастовости, вопреки развитию просвещения, которое сделало всех равными и свободными».

— Одним словом, — прокомментировал Пеллерен с некоторым лиризмом (словно бы благородство цитируемого виконта оказалось заразным), — неравенство с тех пор устарело, как древние мамонты, и теперь его епархия располагается где-то рядом с Эльдорадо и Калькуттой, утопающими в золоте и грязи, — рай для тысячи и нищета для ста миллионов.

Затем, по его приглашению, взял слово другой молодой человек. У него был высокий голос и язвительная манера говорить, довольно неприятная.

— Я для вас приберег, — начал он, — известную фразу Гюйсманса [41]в финале «Наоборот», где речь идет о триумфе богатой буржуазии во Франции: «Это была огромная американская ванна, доставленная на наш континент». Но есть и кое-что получше. Я нашел несколько перлов, вышедших из-под пера одного из самых больших знатоков и друзей Америки в XIX веке — я имею в виду Алексиса де Токвиля. [42]

Вот, например: «Я не знаю другой страны, где так мало независимого мышления и истинной свободы слова, как в Америке». И еще: «Если в Америке пока нет великих писателей, то за причинами этого далеко ходить не нужно: литературный гений не может существовать без свободы мышления, а ее в Америке нет».

Эта последняя фраза была встречена смешками, но вместе с тем и слабым возражением итальянки: «А Торо? Майлер? Чомски?». [43]

Следующее выступление было более эмоциональным. Данный оратор был наиболее безжалостен не только по отношению к тем или иным «галло-американцам», которых знал лично, но и по отношению к кумирам «всех этих придурков», этих новоявленных «мещан во дворянстве». Кто-то заявил: «Каждый четвертый американец страдает ожирением!» «Неудивительно, если посмотреть, что они жрут!» — ответил другой. «Это страна, которая навязывает свой образ жизни всему миру и, однако, потерпела полный крах!» — басом пророкотал еще один молодой человек. «По сути, она хуже, чем бывший СССР», — объявил еще кто-то. «А жестокость! — воскликнул молодой человек с высоким голосом. — У них хватит жестокости для того, чтобы взорвать всю планету! Их грубость заметна даже в быту! У них нет обращения на „вы“ и через каждое слово — fuck! Их вульгарность может сравниться только с их спесью!» «Нет, — возразил Пеллерен. — Для того чтобы обладать спесью, нужно осознавать существование других. А эта, с позволения сказать, цивилизация более закрыта для проникновения всего иного, чем любая другая за всю историю человечества. Их запредельное невежество глубоко укоренилось даже в правящих кругах. Взгляните на Буша-младшего, который намеревается управлять страной, и больше того — всем миром: во время своей первой предвыборной кампании он назвал жителей Греции (страна, о которой он явно ничего не слышал) — „гречанцами“! Самая мощная демократическая система в мире? После Гуантанамо в это с трудом верится».

Одним словом, это был настоящий разнос, но тут я отвлекся, увидев на улице человека, чей силуэт показался мне одновременно знакомым и непривычным: это был мой дядюшка Обен! Он, который, как я полагал, навсегда облачился в пижаму и домашние шлепанцы, шел довольно быстрым шагом, на нем был блейзер и даже галстук! Я бросился за ним и добежал уже до башни с часами на главной городской площади, как вдруг он неожиданно исчез. Непонятно, как он мог это сделать, если только не взмыл в воздух, — по идее, он должен был все время оставаться в поле моего зрения.