Поверженный разум - Хосе Антонио Марина Страница 18

3

А теперь рассмотрим под лупой феномен, который я только что затронул: мы безостановочно говорим сами с собой. „Человек — это внутренний диалог“, — писал Паскаль. В нашем внутреннем пространстве мы передаем сами себе информацию, а также приказываем себе и задаем вопросы. Создается впечатление, что речь служит не только для нашего общения с окружающими, но и для того, чтобы общаться с самими собой. И это по крайней мере мне самому представляется поразительным. Почему мы это делаем? Мы учимся управлять нашим собственным разумом в обществе посредством языка и делаем это в течение всей нашей жизни. Почему мы задаем вопросы сами себе? Разве это не бесполезное и лишенное смысла поведение? Я спрашиваю, и я же сам отвечаю. К чему ведет эта игра в раздвоенность? Американский философ Дэниел Деннетт задал тот же вопрос и предположил, что на протяжении всей эволюции человек приучил себя просить помощи у своего ближнего, и в некий критический момент он обратил внимание на то, что произошло неожиданное короткое замыкание в этой социальной сети. „Он попросил помощи в необычных обстоятельствах, когда не было никого, кто мог бы услышать и ответить на его призыв, кроме него самого! Когда человек услышал свою собственную просьбу, это спровоцировало некий „полезный“ ответ, как если бы о помощи молил кто-то другой, и, к своей радости, человек убедился, что сумел породить ответ на собственный вопрос. Он открыл полезность когнитивной самостимуляции“.

Все это заставляет нас признать, что индивидуальный разум в действительности социален по своему происхождению и в своем функционировании. Внутренняя речь возникает в ходе интроекции [37]коммуникативной речи и перенимает ее свойства. Звуки в своих внешних проявлениях — это объективные инструменты взаимосвязи с окружающими. Изданный звук — прежде всего инструмент психологического влияния на поведение, не важно, идет ли речь о поведении другого человека или своем собственном. Язык родился для выполнения практических задач в мире, наполненном трудом. Изначально он использовался для решения социальных задач — сотрудничества, предостережения, угрозы, обучения, и только позже превратился в инструмент воздействия человека на себя самого. Намерение говорящего, замечает Шлезингер, прежде всего императивно: он стремится управлять сознанием или вниманием слушателя.

Возвратившись внутрь, язык превращается во внутренний и субъективный инструмент взаимосвязи с самим собой. Я говорю не с кем-то другим, а с самим собой. И делаю это посредством социального инструмента, который придает социальность и моей мыслительной деятельности. „Сознание, — пишут Сильвестри и Бланк, — появляется тогда как форма социального контакта с самим собой“.

4

Здесь может проявиться еще один тип ошибок внутренней речи.

Напомню, что первой ошибкой была неспособность познать себя. Сейчас меня занимают речевые механизмы, жесткость которых может превратить их в самоубийц или убийц. Это пагубные привычки. Например, муссирование, пережевывание. Некое беспокойство запускает злополучный „припев“, порождает фразы, которые повторяются бесконечно, получается колесо, вращение которого выматывает, но не указывает выхода. Вы становитесь жертвой вечного пережевывания, потому что не можете проглотить жвачку. Мне вспоминается картинка, увиденная в детстве: водокачки, черпающие воду из моей любимой реки Тахо. Терпеливое животное, которому обычно завязывали глаза, ходило по кругу, проделывая путь без начала и конца. В мыслительной водокачке, порожденной какой-либо тревогой, — мы не говорим о патологической водокачке, об одержимости, — речь „закольцовывается“, застаивается. Душевные болезни дают жуткие примеры того, как вычислительный разум создает подобные застывшие конструкции. Немецкий психиатр Губерт Телленбах, описывая тяжелые депрессии, уточняет, что не вполне правильно определять речь пациентов как депрессивную. Было бы вернее сказать, что депрессия говорит устами пациентов из-за затяжного характера патологического процесса.

Наша речь не является ни уникальной, ни шаблонной. В любом из нас могут существовать разногласия или плюрализм. И здесь кроется тот дефект, который стоит проанализировать. Всякое желание, всякое чувство, всякий поступок могут превратиться в слово. Есть очень „речистые“ аффективные модули — например, желания. „Сердце переполнено — рот не закрывается“, — гласит старая поговорка. Желание завоевать или желание принести вред пробуждают неудержимое красноречие. Есть „болтливые“ чувства — радость, например, — и „молчаливые“ чувства — грусть и тоска.

Эти голоса имеют свойство преувеличивать свою значимость, провозглашать свою независимость, и тогда они обретают смысл, идущий намного дальше слов. Иногда они добиваются такой автономии, что человек забывает о том, что они представляют собой всего лишь порождения его разума. Так случается у психически больных, страдающих галлюцинациями. Патология в ряде случаев является не более чем утрированной нормой. Такие люди часто воспринимают воображаемые события как реальные. Например, они слышат голоса. Передаю случай, рассказанный Кастильей дель Пино в его „Теории помрачения“. Пациент рассказывает, что он слышит:

Это голоса ребенка и женщины и также каких-то пожилых людей. Мне говорят, что я хороший архитектор, меня подбадривают. Вчера они говорили мне: „Ты лучший архитектор в Ла-Корунье, ты великий, ты должен вдохновиться и этого достичь“. Но также они спорят со мной или, например, говорят мне: „Ты должен разрушить свою семью“. Голос звучит пронзительно, металлически, тот, который говорит, чтобы я разрушил мою семью… это голос извне.

5

У нормальных людей внутри рождается голос, который обыкновенно обретает столь же могущественную автономию. Голос сознания. Чей это голос? Кант писал об этой „удивительной особенности“ морального сознания, которую он описывает как аутореферентную взаимосвязь: „Она призывает человека в свидетели за или против самого себя“. Фрейд определил ее как сверх-эго и толковал как сдерживающее присутствие отеческого голоса. Бахтин, опираясь на марксистскую точку зрения, говорил, что „всегда один из этих голосов, независимо от нашей воли и сознания, сливается с точкой зрения, с мнениями и оценками класса, к которому мы принадлежим. Всегда второй голос становится голосом наиболее типичного, наиболее идеального представителя нашего класса“ [38]. Хайдеггер упоминал о подобной же двойственности: один голос — это голос неаутентичный, голос общественный, заимствованный, сопровождающий ежедневные события и заботы, другой — это голос истины.

Все мы одновременно судьи и подсудимые, и если свод законов, который использует судья, оказывается несправедливым, если этот властный голос — надо заметить, совершенно необходимый — несправедлив по причине своей безнравственности или жестокости, ущерб, нанесенный языку, будет глубоким и болезненным. Голос сознания, который нас стыдит, обвиняет, одергивает, может превратиться в автономный модуль, не способный воспринять какой бы то ни было аргумент или саму очевидность. Одним словом, деструктивный.