Жалость - Тони Моррисон Страница 18

А по Джекобу ей, слабой, опрыщавевшей, не отпущено было убиваться и полной днины; ее скорбь выдернули непоспелой, как репу в голодный год. Уже ее собственная смерть — вот на что пора было состремить помыслы. Смерть уже стучала в ее крышу копытами своего коня — она виделась Ребекке нисходящей к ней закутанной в плащ, источающей мрак фигурой. Но каждый раз, едва чуть-чуть отступала мука, мысли ее отдалялись от Джекоба и возвращались к Патриции, к ее запекшимся волосам, к сбереженному на особливый случай пересохлому куску мыла, которым она отмывала их, к тому, как вновь и вновь отполаскивала каждую темно-медовую прядочку от кровавого ужаса, безнадежно застлавшего ей всю душу черным.

На гробик, под шкуряным покровом ждущий оттепели, Ребекка не взглянула ни разу. Но когда земля, наконец, помягчела, когда Джекоб сумел-таки уцепить ее заступом и они опустили гроб в ямку, она села наземь, схвативши себя за локти, и, забыв о сырости, не сводила глаз с каждого комочка и камушка, что сыпали сверху. Весь день там просидела и всю ночь. Никто — ни Джекоб, ни Горемыка, ни Лина — не мог приподнять ее. Да уж и пастору не осилить было, потому что кто, как не он с его присными, кощунственной ересью своей обездолил ее детей, лишил малюток спасения во Христе. Лишь рычала, когда ее трогали; набрасывали одеяло на плечи — срывала. Тогда ее оставили одну, ушли, качая головами и бормоча молитвы о ее прощении. На рассвете по свежевыпавшему легкому снежку пришла Лина и разложила на могиле красивые камешки и еду, украсив холмик пахучими ветками, потом стала говорить, что ее мальчики и Патриция теперь звездочки в небе или что-то еще, такое же благолепное, — желтые и зеленые пташки, игривые лисенята или облачка жемчужные с розовым подбоем, хороводящие на краю небосклона. Языческий лепет, конечно, но по утешности своей, может, и не хуже чем да избавлены будут скончавшиеся без покаяния сродники, ближние и знаемые наши от муки вечныя… Вообще молитвы, которым и Ребекку научили, и сами неустанно повторяли баптисты местного сообщества, были труднопостигаемы и искомого облегчения не приносили.

…Однажды летним днем она сидела на завалинке, шила и перед Линой рисовалась сомнительными речами, а та помешивала белье, здесь же, подле нее кипятившееся в чане.

— Думаю, Господь и не ведает, кто мы есть. Ведал бы, пожалуй, возлюбил бы, но думаю, про нас Он и слыхом не слыхивал.

— Но ведь Он сотворил нас, так? Разве нет?

— Сотворил. Да Он и хвосты павлиньи сотворил такожде. Это, никак, поухищренней будет!

— Вот тебе на! Ведь мы поем и говорим, а павлины нет.

— Мы поневоле вынуждаемся. А павлинам оно не надобно. И что в нас еще хорошего?

— Разумения. И руки, чтобы всякую вещь ладить.

— Ну, так ведь то для себя все. Для собственной страды и пропитания. То ж не ему, не Богу. Он где-то далеко, в конце Вселенной. Что ему до нас!

— А что же Он тогда делает, коль не доглядывает за нами?

— Да черт его знает!

И обе они прыснули со смеху, как малые девчонки, что прячутся за конюшней и сами не свои, до чего рады своим опасным побасенкам. А теперь вот и не поймешь: ужасный случай с Патрицией, когда дочку копытом этим чертовым ударило, — не укоризна ли то Господня, не Он ли поставил матери на вид невежество ее.

И вот теперь сама лежит в кровати, проворные, ловкие руки обмотаны тряпкой, чтобы не закогтила себя до мяса, и даже не знает, то ли вслух говорит, то ли во сне внутри себя думает.

— По нужде на горшок… прилюдно… среди чужих…

Иногда они кружат возле ее кровати — эти чужие, которые чужими не были, ибо чужих не бывает в семье, порождаемой морским многоопаснейшим путешествием. То ли я брежу, — думала она, — то ли снадобье Линино действует. Но они — вот же, здесь: подходят, говорят, советуют, между собой языками чешут, смеются или просто смотрят на нее с сочувствием.

Кроме нее на судне «Ангелус» за океан были отправлены семь женщин. Ожидая погрузки, стояли, обратив спины к пронзительному ветру с моря, и дрожали среди составленных штабелями ящиков, судебных исполнителей, важных пассажиров (этих, понятно, поселят в помещениях верхней палубы), повозок, лошадей, стражников, тюков с поклажей и плачущих детей. В конце концов и пассажиров нижней палубы тоже призвали на борт, выспросив имена, прошлое место жительства и род занятий. Четыре или пять женщин сказались служанками. Но лишь для отвода глаз, и Ребекка скоро это поняла — как только их отделили от мужчин и женщин благородного сословия и привели в темный закут в трюме, рядом со скотскими стойлами. Свет божий вкупе с попутствием погодным проникал туда через люк, прорубленный в палубном настиле; на полу бочонок сидра, рядом поганый чан; на веревке корзина — спускать пищевое довольствие. Если кто ростом выше пяти футов — худо: гнись да горбись, не то лоб расшибешь. Кое-как расползлись; разгородили, будто в ночлежке, углы простынками. Вид багажа, одежда, речи и манеры яснее всяких слов и признаний говорили о каждой, кто да что.

Одну звали Анна, ее с позором выгнали родители. Две — Джудит и Лидия — проститутки; этим на выбор — изгнание либо тюрьма. При Лидии дочь Пэтти, десятилетняя воровка. Еще одна, по имени Элизбет, божилась, что ее отец важный господин — член правления Компании. Другая, Абигейль, у них не задержалась: мигом усвистала к капитану в каюту, а еще одна, Доротея, на родине щипала кошельки, и ей за это приговор был тот же, что проституткам. Только у Ребекки проезд оплачен: конечно, девушка едет замуж выходить! За остальных должны заплатить встречающие — родственники или наниматели (кроме той, что щипала кошельки, и кроме проституток — им за место на судне и пропитание предстоит многие годы расплачиваться подневольным трудом).

Ребекка среди них — белая ворона. Это потом, прижатая к ним затеснением сундуков, узлов и одеял, свисающих с моряцких подвесных коек, Ребекка узнает их поближе. Малолетняя воровка оказалась певуньей; голосом сущий ангел. Дочь «господина члена», как выяснилось, родилась во Франции. Обеих взрослых проституток, оказывается, еще в четырнадцать лет погнали из дому за несусветное распутство. А щипачку втянула в ремесло и помогла развить воровские таланты родная тетка. Преступницы между собой быстро нашли общий язык и вместе скрашивали всем путешествие: без них оно, несомненно, было бы сто крат ужаснее. Их кабацкий юмор и практическая сметка, сдобренные невзыскательностью к другим и легкомысленным самохвальством, их смешливость и грубоватое дружелюбие забавляли и ободряли Ребекку. Уж как ей было бы страшно, плыви она, беззащитная девушка, в одиночку! Конечно, в заморскую опасную страну, да под венец там бог знает с кем идти, зато у этих-то женщин — вот до чего, и то ничего! Только вспомнит материнские пророчества, только у нее на сердце кошки заскребут, как тут же эти несчастные, падшие, гонимые женщины ее опасения и развеют. Особенно Доротея, с которой у нее установилось наиболее тесное приятельство. Напоказ вздыхая и перемежая тихие причитания должной толикой сквернословия, они разбирали пожитки, стараясь держаться отпущенной им территории — размером с подоконник. Когда на прямой вопрос Ребекка прямо и ответила: дескать, да, едет замуж выходить, — что? — да, в первый раз! — Доротея так и зашлась смехом, да еще и объявила громко, во всеуслышание: