Разрыв - Саймон Лелич Страница 18

Нет, Гораций Моррис, не называю. И прошу вас не прибегать к этому слову.

К какому слову, сэр? И икает.

Вы знаете, к какому.

Не знаю, сэр. Честно. Икает. Скажите мне, сэр. Произнесите его.

Произносить я его не стану и вы тоже. Если я еще раз услышу его от вас, вам придется объяснять ваши словарные предпочтения директору.

Ги затыкается и целую минуту молчит, но тут Донован начинает опять как бы кашлять, момент он выбирает прекрасно и делает это все громче и почти уж в открытую. И получается у него похоже на… Ладно, я не стану повторять это слово. Но вы его себе представляете, правда?

В общем, Бороденка садится, приподнимает брови и делает такое лицо, знаете, какое учителя делают, — типа, вы тут свое время попусту тратите, не мое. Сидит, значит, приподняв брови, но толку-то, икота становятся все громче, а икающих все больше. Я тоже икнула, как все. Один раз. Саманта, она рядом со мной сидела, первой начала, только рот рукой прикрывала. Ну, и никто ее, кроме меня не услышал. Я-то икнула, как надо, а у Саманты получалось что-то вроде «Лиззи!», и Донован посмотрел на меня, усмехнулся, мне тогда все это казалось смешным, но после нет, не казалось. После я пожалела, что вообще это сделала.

Ну вот, сидит он какое-то время за столом. Сидит и минуту или две смотрит так, точно знает, что делает, типа, думает, что знает. Но ничего же не прекращается. Икота, то есть. Нормальные ребята уже остановились, но Донован, Ги, Скотт, Найджел, вся их шайка, они не останавливаются. Так что Бороденка, посидев еще немного, встает и говорит, хватит, довольно, и на Донована при этом смотрит, а Донован просто поднимает перед собой ладони. Понимаете, Донован и Ги, они на одной стороне класса сидят, а Скотт и Найджел на другой, так что, когда Бороденка смотрит на одну парочку, он другой не видит. Он как-то пытается всех их взглядом поймать, но сразу начинает походить на ребенка, который сидит на теннисном матче и никак за мячом уследить не может.

И кто-то из них что-то бросает. Не знаю что, но мокрое. И это мокрое попадает Бороденке в щеку, прямо над бородой. И с таким звуком. Представьте, как вы зачерпываете из лужи полную ладонь грязи и бросаете ее в стену. Вот такой получается звук.

Реакция Бороденки: вот от чего все только хуже стало. Конечно, его это потрясло. И вас бы потрясло, верно? Если бы в вас чем-нибудь запустили, а вы бы и не заметили, как оно летит. Он вскрикивает. Голос у него и так-то не низкий, а вскрикивает он вообще, как ребенок, как девочка. Даже я бы смутилась, если бы издала такой звук, понимаете? Просто и не знаю, получится у меня, как у него? Нет, у него даже визгливей вышло. Погодите. Нет, еще визгливей. Видите, у меня не получается. Мало того, Бороденка еще и дернулся, как иногда дети из спецкласса, те, у которых не получается управлять своими руками-ногами. Примерно так.

Мы хохочем. Все. И вы бы расхохотались, поверьте. Просто не удержались бы.

Наверное, смеемся мы очень громко. И до того-то все громко было, а теперь получается еще и долго. Думаю, потому мисс Хоббс и пришла. Постучала в дверь, ответа ждать не стала и вошла. И спрашивает, значит, мистер Зайковски, у вас все здесь в порядке? Ваш шум за два класса слышен.

Нет, ее голос я передать не могу.

Ну а он, в общем, стоит красный, как банка «коки». Не знаю, от злости, от смущения или просто задохнулся, но только, какого цвета у него кожа, даже сквозь бороду видно. А потом уходит. И ничего хуже, если честно, сделать он не мог. Мисс Хоббс стоит, одна рука на косяке, другая дверь придерживает, а Бороденка говорит, извините, хватает свой кейс, повторяет, извините, и уходит. Просто уходит. А Донован я вижу его лицо. Не знаю, ждал ли он, что Бороденка уйдет, но пока мы все сидим, наполовину онемевшие, Донован рукой ему вслед взмахивает.

И говорит, до свиданьица, сэр. При мисс Хоббс, при всех.

— Он не жертва, Люсия. С тем, что он жертва, никто не согласится. — Филип предложил ей сигарету. И помрачнел, когда Люсия покачала головой. — Давно?

— С Нового года.

— Надеюсь, ты хотя бы не бегаешь трусцой? Ты похудела. Терпеть не могу, когда люди бросают курить и начинают бегать трусцой. Это дурно сказывается на их здоровье. И на экономике.

— Ты только не обращай на меня внимания, — попросила Люсия.

— Не могу. Мне будет казаться, что я тебя подстрекаю.

— Да все в порядке. Мне это не мешает. Так что кури.

Однако Филип уже вернул портсигар в нагрудный карман рубашки.

— Ты же понимаешь, о чем я, верно? Человек убил троих детей. Детей, Люсия. Убил их учительницу. Мать. Даже «Гардиан» назвала Зайковски чудовищем.

— Он не был чудовищем, Филип. То, что он сделал, чудовищно, но сам он чудовищем не был. И с каких это пор ты стал читать «Гардиан»?

— А я и не стал. Ее читает один из наших помощников адвоката. Вернее, читал. Я изыскал возможность уволить его.

— Ну, это ты ему услугу оказал. А может, и спас его душу.

Филип снова достал сигареты.

— Я просто подержу одну в руке. Закуривать не буду, обещаю.

Люсия махнула рукой:

— Как хочешь.

Она наблюдала за тем, как Филип открывает портсигар, извлекает из него сигарету, укладывает на ладонь. Сигарета выглядела ее частью, такой же как мизинец.

— Хорошо, возможно, чудовищем он не был, — сказал Филип. — Возможно, был просто сумасшедшим. Возможно, его свела с ума эта жара. И возможно, она и на тебя подействовала.

Выходные оказались, как и обещал прогноз погоды, тягостными. Солнечный свет, пробиваясь сквозь испарения и пыль города, ослабевал, однако эта дымка походила на одеяло, наброшенное поверх и без того уж не по сезону толстого покрывала. Никаких естественных дуновений в садике Филипа не было. Их не было нигде. Впрочем, Филип создавал свои собственные. Он и Люсия сидели под большим солнечным зонтом на террасе, сложенной из каменных плит, между которыми не пробивалось ни единой травинки, террасе, сидели в тиковых, недавно покрытых лаком креслах и на каждого было направлено по вентилятору. Придя сюда, Люсия покорила хозяина за расточительство, однако теперь его выдумкой наслаждалась. Впервые за несколько, как ей казалось, недель она не ощущала маниакальной потребности принять душ, переодеться и обриться налысо. Она ощущала уют. Уют и легкое опьянение.

— Останься на ленч.

Люсия покачала головой:

— Не могу. Мне нужно поработать.

— Ты хочешь сказать, тебе нужно принять решение.

— Это одно и то же, — ответила Люсия. И допила остававшееся в ее бокале вино.

— Ну, по крайней мере, выпей еще, — он протянул руку к бутылке.

— А кофе у тебя нет?

Филип поднес к губам сигарету, однако спохватился и, взглянув на не зажженный кончик, поморщился.