Записки кинооператора Серафино Губбьо - Луиджи Пиранделло Страница 18

Сами же они остаются здесь, словно задержавшись на театральных подмостках после дневной репетиции. Но театральный вечер, вечер спектакля, для них никогда не наступит. Зрителей они не увидят. О представлении, где они будут бесплотными тенями, позаботится кинокамера. А они пусть довольствуются тем, что разыгрывают спектакль перед нею одной. Разыграли, и их представление стало пленкой.

Могут ли они после этого любить меня?

От отчаяния их спасает только мысль, что не они одни умерщвлены в угоду этому механизму, который движет, манит, влечет к себе, лишая покоя и сна, толпы самых разных людей. Известные писатели, поэты, драматурги, романисты — все идут сюда, их распирает от гордости, они несут предложения о «преобразовании индустрии на принципах высокой художественности». Генеральный директор Боргалли держится с ними по-своему, а Коко Полак — по-своему. Первый, как руководитель учреждения, в белых перчатках; второй, как постановщик, — по-свойски и не чинясь, запанибрата.

Полак терпеливо выслушивает каждое сценарное предложение; слушает, слушает, потом вдруг взмахивает рукой и говорит:

— Нет, нет, не подойдет, много жестокости! Мы, уважаемый, обязаны думать об англичанах!

Эта находка с англичанами просто гениальна. В ней есть своя доля правды, поскольку большая часть продукции «Космографа» идет в Англии. Следовательно, в том, что касается выбора сюжетов, надо всегда приноравливаться к вкусу англичан. А послушать Полака, чего только эти англичане на дух не переносят! Уму непостижимо.

— Английская pruderie [12], сам понимаешь… Стоит им сказать shocking [13], и пиши пропало! Я понимаю еще, если бы пленки прямым ходом попадали на суд зрителей, тогда другое дело, тогда нет-нет, но много чего наверняка бы прошло. Но ведь так не бывает, в Англии на импорте сидят агенты — эта непробиваемая стена, этот бич Господень! Агенты, все решают агенты, причем решают безапелляционно: это пойдет, это не пойдет. А каждый фильм, который «не пойдет», — это ведь огромное количество выброшенных на ветер либо недополученных средств.

Или же Коко Полак восклицает:

— Потрясающе! Дорогой мой, это драма, настоящая, гениальная драма! Ей обеспечен успех, и какой! Колоссальный успех! А вот в качестве фильма — вряд ли: тонко, понимаешь ли, слишком тонко, это я тебе говорю, дорогой мой! Нам требуется совсем другое. Ты для этого слишком талантлив, ты и сам догадываешься, я полагаю!

Хотя Коко Полак и зарезает их сценарии, он в то же время умеет польстить: дескать, не такие же они идиоты, чтобы писать для кино! С одной стороны, они вроде должны проникнуться чувством собственного достоинства и смириться, но с другой — им бы все-таки хотелось, чтобы сценарий взяли… В иных ситуациях и сто, и двести пятьдесят, и триста лир бывают нужны, как воздух… У некоторых, правда, мелькает подозрение, что похвала их уму и пренебрежение кинематографом как средством художественного выражения — это всего лишь предлог для того, чтобы отклонить их сценарий; но достоинство их осталось незатронутым, а посему они могут убираться ко всем чертям с высоко поднятой головой. Актеры издалека приветствуют их как братьев по несчастью.

— Все вынуждены идти сюда на поклон, — с тихим злорадством думают они. — Даже увенчанные лаврами! И всё ради того, чтобы на миг появиться на простыне!

Стою я как-то на днях с Фантапье возле кабинета художественной дирекции; тут же рядом во дворе расположен репетиционный зал. Вдруг видим: старичок какой-то вертится, оглядывается по сторонам; благообразные длинные волосы, ермолка на голове и бесподобно выдающийся нос. Стоит, щурит глазки за стеклами очков в золотой оправе, клинышек бородки распушился веником, сам старичок от испуга весь сжался, разглядывая большие афиши, наклеенные на стену, — желтые, голубые, красные, сверкающие на солнце всеми цветами радуги. Афиши фильмов, которые принесли наибольшую славу «Космографу».

— Господин сенатор! — вдруг как закричит Фантапье. Он даже подпрыгнул от неожиданности, кинулся к старичку, вытянулся перед ним в стойке «смирно» и отдал честь. — Вы на кинопробу?

— Мда… мда… мне на десять назначено, — прошамкал благородный сенатор и еще сильнее прищурился, пытаясь рассмотреть, с кем имеет честь разговаривать.

— На десять? Кто назначил? Полак?

— Как вы сказали?..

— Полак. Режиссер Полак.

— Никакой не поляк, а итальянец… Его все называли «господин инженер»…

— А, Бертини! Он вам на десять назначил? Живите спокойно. Сейчас десять тридцать, к одиннадцати он подойдет.

Это был знаменитый профессор Земе, выдающийся астроном и королевский сенатор, член Академии Линчеи [14], обладатель национальных и зарубежных наград, а также участник званых королевских обедов.

— Вы меня простите, господин сенатор, — приставал к нему шут Фантапье, — не могли бы вы отправить меня на Луну?

— Кто, я? На Луну?

— Ну, натурально! По-киношному, разумеется, в кинофильме! «Фантапье на Луне» — это же класс! Шик-блеск! Снимаем так: вы поручаете мне отправиться с научной экспедицией на Луну и даете в помощь восьмерых солдат. Подумайте, сенатор! Я вам такую закачу комедию!.. Что, нет? Не хотите, отказываетесь?

Сенатор Земе отмел предложение как явно недостойное: он сказал «Нет!», пренебрежительно махнув рукой. Сказано было без особого гнева, но зато как величаво! Ученый его масштаба не допускал мысли, что наука может пойти в услужение буффонаде. Вот себя он согласился запечатлеть в разных позах в стенах своей обсерватории: это другое дело. Более того, он высказал пожелание, чтобы на экране появилась «Книга почетных посетителей обсерватории»: зрители непременно должны увидеть росчерк пера Их Королевских Величеств — короля и королевы, Их Королевских Высочеств — наследного принца и княжон, Его Величества короля Испании и проч. королей, господ министров и послов; все это ради служения его науке, в том числе для того, чтобы дать народу представление о «Чудесах в небесах» (так называется фильм), о недосягаемых скоплениях светил, среди которых он, сенатор Земе, был самым маленьким, но имел счастье проводить рядом с ними жизнь, вращаясь в их орбитах.

— Да катись ты! — как добрый пьемонтец воскликнул Фантапье и, скорчив одну из своих знаменитых гримас, уволок меня с собой за рукав. Однако нам тотчас пришлось бежать обратно, так как со двора донесся истошный вопль. Актеры, актрисы, операторы, режиссеры, машинисты высыпали из репетиционного зала, из гримерных и теснились вокруг Симона Пау, сцепившегося с сенатором Земе.

— Да какое, к черту, нравственное воспитание народа! — бушевал, не на шутку разойдясь, Симон Пау. — Я вас умоляю! Лучше отправьте Фантапье на Луну! Пусть он у вас там со светилами в шары играет! Да вы никак возомнили, что звезды принадлежат вам одному? Немедленно верните! Тащите их сюда и предоставьте в распоряжение божественной человеческой глупости, которая имеет право безраздельно владеть ими и забавляться с ними, как ей угодно, даже играть в шары. Кстати, позвольте полюбопытствовать, вы-то сами что с ними делаете? И кто вы вообще такой? Дальше своего объекта вы ничего не видите! В вашем сознании сидит только он один, ваш объект! Следовательно, это религия. И ваш бог — это подзорная труба. Вы полагаете, это лишь рабочий инструмент? Как бы не так! Это ваш бог, и вы его обожаете, ему одному служите! Вы то же самое, что и Губбьо с его аппаратом! Такой же, как он, прислужник, не в обиду будет сказано… Ну, священник, первосвященник (так вас больше устраивает?) этого бога, вы клянетесь догматом его нерушимости. Где Губбьо? Да здравствует Губбьо! Стойте, не убегайте, сенатор! Я пришел сюда ранним утром, еще засветло, чтобы утешить одного несчастного человека. Мы договорились свидеться здесь, он уже должен быть где-то поблизости. Подобно мне, несчастный является постояльцем приюта… Нет лучшего способа утешить страдальца, чем показать ему, что он не один такой. Я позвал его в круг этих замечательных друзей, актеров. Он ведь тоже артист. Да вот он, вот он! Он здесь, среди нас!