"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн Страница 18

И во мне остается пустота, пока не приходит черед новых ужасов.

Далее я прояснил для себя то обстоятельство, что плыву сейчас в открытом море и что любой человек, кроме меня, был бы рад такой возможности узнать новые земли и прочее. Я же отравлен и испорчен своими муками в этом мире.

Я не могу ничему радоваться и не могу вспомнить ничего радостного...

Тут я поднялся на палубу, накинув на себя только рубашку, и встал на носу, чтобы посмотреть, красива ли еще волна; поскольку же она осталась такой, как была, и лишь нашла себе любовника по имени Месяц, одаривающего ее золотом и прочими драгоценностями, я с судна помочился на ее гладкое тело, так что все его линии исказились, уподобившись гримасам. Я издевательски засмеялся и, когда моя водичка закончилась, сплюнул вниз. И еще крикнул:

- Баба, баба, я бы хотел проучить тебя, подвергнуть пыткам, чтобы хоть раз внести в этот хаос толику справедливости. Вас, звезды, я бы сошвырнул в море, чтобы на небе хоть ненадолго воцарилось уродство и чтобы нам не всегда лгали о неисчерпаемых тайнах... Но я, увы, не Бог, который стоит перед муравейником, именуемым миром... Я всего лишь- - -

Как же меня зовут?!

Я бросился в каюту. Неужели я безымянен?! У всего, что ни возьми, есть имя, даже у Господа!- - -

Мне никто не помог. Пришлось лечь со своей мукой, и сосать ее, как медведь сосет лапу, и, насосавшись, заснуть.

И мне приснилось, что волна перед судном - шлюха, из пор которой постоянно сочится жир; а жир этот - семя мужчин, гнилое, порочное, непризнанное; и никаких детей Бог из него не произведет.

Шлюха же - моя возлюбленная, и она нетленна, ибо в ней постоянно истлевает гнилая кровь многих миллионов мужчин.

Следующий день выдался солнечным, и был он совсем другим. Почему бы и не наступить однажды другому дню?! Дней ведь так много! Я ничего не ждал, не подступал к новому дню ни с какими желаниями, надеждами и предположениями. Потому он - такой, каким был - показался мне самодостаточным.

Итак, светило солнце - теплое, пылкое весеннее солнце, - и мы плыли. Перед носом судна располагалась волна. Днем я разглядел, что было, собственно, две волны. Из-за этого они в моих глазах что-то утратили, я больше не принимал их за демоническое развратное существо. Но я воздавал им должное, как паре крыльев переливчатого мотылька.

В некоторые часы день казался скучноватым, если ты отвлекался от созерцания моря. Если бродил по коридорам, вверху и внизу, и тебе не о чем было думать. Ты тогда останавливался перед каким-нибудь полезным или невзрачным предметом, рассматривал его, пытался определить, из какого материала он сделан; и, если он был подвижным, двигал его на шарнирах; если блестящим - улыбался ему; если равномерно-гладким - гладил его; такой предмет в принципе всегда приносит удовлетворение, потому что, чтобы судить о нем, не требуется никаких предпосылок. Чтобы получить более увлекательные впечатления, достаточно было заставить себя спуститься в машинное отделение. Там работали несколько человек, перепачканных маслом, - с обнаженной грудью и благодушными, нежными лицами. Их руки были красивыми, глаза и губы - тоже. И хотелось превратиться в женщину, чтобы с детской невинностью позволить себе по отношению к ним какую-нибудь непристойность. Представлялось, в сущности, так много возможностей для подобных простых и целительных мыслей...

А еще ты мог рассматривать машины: как они поднимают и опускают руки; какие они сверкающие, благодаря внутренней чистоте; как спокойно и безошибочно выполняют свою работу. В них не было ничего злокозненного; а таинственные подрагивания, более или менее сильные, были лишь зримыми проявлениями их жаркого дыхания.

Ты всякий раз возвращался на палубу с новым чувством удовлетворения. И потом заново узнавал море, заново привыкал к скорости скольжения судна.

В промежутках случались трапезы. Я ел за тем же столом, что и члены экипажа. В моем присутствии они не произносили ни слова. Мне могло бы показаться, что я здесь нежеланный гость, но такого неприятного ощущения не возникало. Потому что лица моих сотрапезников были спокойными и красивыми. Я их рассматривал, одно за другим; но стоило перейти к созерцанию следующего лица, как черты предыдущего изглаживались из памяти. Я тогда попробовал сосредотачиваться - в течении нескольких минут - только на чьих-нибудь губах и надеялся, что их форма отпечатается в моем сознании; но и это не получилось. Мне удавалось во время совместных трапез не привлекать к себе внимания. Правда, я иногда забывал, что должен прожевать попавший мне в рот кусок, но зато умело скрывал смущение, которое испытывал, когда осознавал эту странность.

Потом солнце зашло. По сути, я не воспринял это с таким тягостным ощущением, какое могло бы у меня возникнуть. Я не чувствовал, что должен непременно представлять себе солнце, и небо, и море пространственно - ведь уже за столом, сегодня, такого рода представления оказались для меня невозможными. Я просто видел перед собой очень красивую картину, но краски были преувеличенно-яркими во всех оттенках, и потому чувствовался холод, принесенный вечерним ветром. Потом появились звезды. Они были, в принципе, дружелюбнее. Я легко мог вообразить, что они увеличатся до гигантских размеров и обретут лица, которые покажутся мне знакомыми.

Вернувшись поздно вечером к себе в каюту, я заметил, что месяц проникает лучами через иллюминаторы, внутрь. Он изливал себя на предметы и на пол. Я внезапно понял, что когда-то провел много вечеров при таком сиянии: может, что-то рассказывал, может, мне что-то рассказывали, может, это было красиво или печально. Во всяком случае, я не смеялся; и была рука, и была еще чья-то рука, и была тишина ночи, и сквозь эту тишину вдруг прозвучали слова, как если бы заиграли сразу на многих арфах: «Была когда-то любовь у меня, но теперь одинок я снова...» И тут все мы заплакали. Это определенно произошло очень давно. Я взглянул на месяц и ужаснулся. Так давно, что месяц с тех пор истлел, превратившись в мертвый череп. Я поспешно зажег свечу и, когда свеча загорелась, понял, что еще раньше часто сидел при такой свече и рассказывал что-то или мне что-то рассказывали. Пока длился рассказ, свеча догорала, а на это требуется много времени. Ах, если б я мог это вспомнить!

Но я не мог привести никакого довода, который оправдывал бы мое желание вернуть забытое.

Я сказал себе: месяц сияет и сегодня... Правда, блестит он по-другому, но это его свет, хоть и с зеленоватым оттенком тления; однако все вещи истлевают, только моя любимая - нет: ведь она слишком холодна для тления - как лед и даже еще холоднее. Мир вокруг нее от холода коченеет и... превращается в красивые ледяные узоры, напоминающие животных, и растения, и порождения рая. Львы ломятся сквозь чащу: каждый из них желает бросить на эти узоры взгляд, принадлежащий его львице; но взгляд не возвращается обратно, поскольку созерцание растянулось на вечность, и получается, что львица обманута.

Тем временем свечи, стоящие вокруг, догорают, и, когда они оплывают до самого низу, их пламя начинает проникать внутрь земли - глубже, все глубже. Ты видишь огонь в земле и видишь, как поднимается пламя; оно озаряет ледяные узоры, и те становятся красными, словно кровь.