Стужа - Венделин Шмидт-Денглер Страница 18

Я обнаружил его за стогом, он сидел, скорчившись, на какой-то плашке. Было уже темно, и он сказал, что слышал, как я иду от бочага. «Вашу походку я определяю безошибочно». Такие люди, как он, глаза у которых чаще всего закрыты — «это тоже приготовление к смерти», — имеют, по его же словам, исключительно тренированный слух. «Вы были еще далеко, а я уже слышал вас. Вы медленно вошли в зону моего дурного настроения. А вы знаете, что вы ходите не так, как ходят молодые люди?» Меня, конечно, как он заметил, озадачило то, что я встретил его здесь, за стогом. Он-де вообще давно потчует меня своими странностями. «Разве всё, что я делаю, не выглядит одной сплошной странностью? Я присел здесь потому, что не мог больше стоять. А всё — ваш компрессовый прессинг», — он со смаком, как мне показалось, произнес эти слова и повторил их несколько раз почти без пауз, подняв на меня глаза, точно выглядывая из лисьей норы. «Ваш компрессовый прессинг окончился неудачей. Моя опухоль как была, так и осталась. Я был прав. Тут "что-то страшное". Теперь я вообще не могу ходить. Вы ведь пересмотрели свое утверждение, что это "безобидная штука"?» И он снова пустился в долгие рассуждения о своей болезни, которая «прямо-таки философски» связывает голову и ногу. В сущности этим утверждается некая «священная наука».

Он сказал, что шел по лиственничному лесу, а после направился к болотцу: ведь здесь можно идти только двумя путями, «либо тем, либо другим», и хотел, собственно, спуститься к вокзалу, чтобы запаковаться в газеты и «устрашиться мира на колесах. Газеты для меня — единственное развлечение. То, чего мне уже не могут дать люди, то, чем для меня никогда не была природа, теперь означают газеты. Разнообразие, перемычка». В газетах он находит подтверждение многим своим теориям. Газеты — это, в сущности, весь мир в каждом номере, который он раскрывает. «Мир — это не мир, это ничто». Ежедневно газета заставляет его дискутировать с самим собой. «Газеты, сообразно дурноте, которую они вызывают во многих, не без основания и с полным правом могут считаться единственными великими утешителями человека». Газеты для него — то, чем никогда не были ни брат, ни сестра, ни отец, ни мать. «Чем никогда не был для меня мир. Зачастую я не имел ничего, кроме газеты, целыми днями, неделями, годами — только газета, которая говорила мне, что всё на свете еще не прекратило существования, всё, понимаете, всё вокруг меня и во мне, всё, что я считал мертвым».

На склоне, под большой липой, где сильнее всего гудят телеграфные провода, в нескольких шагах от опоры линии электропередач, ему стало плохо, и он повернул назад: «Дело в ноге». Он вынужден был волочить ее, как многопудовую гирю. «Казалось, она вот-вот оторвется». Сначала он пытался добраться до гостиницы кратчайшим путем, но тут совсем изнемог, так он себя почувствовал. Из последних сил доплелся до стога, где надеялся также укрыться от ветра. «А спина согрелась, сено все-таки!» Мое приближение, «это рубящее шуршание» прервало его мысль о сестре, «весьма печальную мысль». «Мне приятно, что вы пришли. Случайность? Или вы меня заприметили?» Случайность, сказал я. «А как только присел, боль в ноге стала стихать. Поползла вверх, ближе к мозгу».

Он постоянно жалуется на боли в ноге, которые «чаще всего начинаются, усиливаются, своевольничают, когда ослабевает головная боль». Он следует моему совету держать ногу в таком положении, чтобы ступня находилась повыше, ночью подкладывать под нее подушку, но «как видите, это не помогает. Наоборот. Опухоль стала намного больше. Как будто высасывает все соки тела. Это то же самое ощущение, которое у меня всегда связано с мозгом». Опухоль действительно увеличилась. Оттого, что он всё время ходит. Может быть, она стала даже вдвое больше, чем прежде, когда я видел ее в последний раз. Но была бесцветна. Щиколотки уже не видно. «Самое лучшее — обеспечить такой ноге покой. Поменьше ходить», — посоветовал я. «Вы думаете, так просто можно справиться с этой страшной болезнью?» — «Через несколько дней всё пройдет, — сказал я, — опухоль исчезнет». — «Здесь вот, на руке, видите, проклевывается новая», — пожаловался он. И показал мне место у локтя, где якобы назревает опухоль, но я ничего разглядеть не мог. Я ощупал руку — никаких признаков аномалии. «Вы должны видеть, как это сигнализирует о своем приближении. Вы не разбираетесь в болезнях». Его голова набита «неописуемыми комбинациями». Образы, которые живут в нем, как и во всяком человеке, но они вдруг переворачиваются, разрываются «буквально на клочки. Но я, знаете ли, смирился с тем, что насквозь, тотально болен. Скручен болезнью. Эта болезнь, как мне кажется, незаразная. Когда я обнаружил ее, я почувствовал, что она неизлечима», — повторил он и умолк. Мы шли, как всегда, в затылок друг другу, я — впереди, он — за мной, сначала — в деревню, потом — к гостинице. «Неизлечимую болезнь человек узнает сразу. Однако чаще всего он хранит это в тайне. Она начинается совсем не так, как излечимая». В его крови столько ядовитых веществ, что ими «можно было бы перетравить полгорода». Эти яды постоянно накапливаются где-то под кожей, где находят себе удобную нишу. «Отсюда и опухоль на ноге, — сказал он. — Подобно гниющим корабельным обломкам на мелководье рек, они осаждаются вдоль берегов моих артерий и вен. Только смерть может положить конец всем болям. Смерть — освобождение от всего, в первую очередь — от меня самого». Между ним и смертью уже не осталось непроясненных вопросов. «Договор, который я заключил со смертью, максимально выгоден для обеих сторон и абсолютно безупречен».

Дай деревенским жить, как им хочется, они прожрут и пропьют собственные жизни. Жутко и боязно за их бедные челюсти и за их утробы, вот и сейчас страх берет, когда сивушная жвачка у них чуть ли не из ушей лезет. Хозяйка натравливает их на потроха, на мослы, на кружки пива, как натравливают собак на что-нибудь подозрительное. Прямо-таки науськивает. Его, художника, просто воротит от снеди и пойла, на которые набрасываются инженер с живодером. Они сидели и пели, а теперь, когда мы вошли, просто ревут. Инженер поносит церковь, живодер городит что-то про чумного быка, который будто бы поднял на рога и сожрал каких-то людей в деревне. Не от хорошей жизни, сетовал живодер, он и вчера подался в лощину и по теневой стороне горы добрался до издохшей собаки. Многим уже и собственную животину схоронить невмоготу. Они суют ему мелкие деньги и расспрашивают обо всем на свете. Откуда, мол, взялось то да се. Отчего получилось так, а не этак. И какой из этого выход, ничего-то они не знают. «Да, мистика», — единственное, что может сказать на это живодер. И еще — «мистичность», а пьяный в доску инженер кричит: «Схоласты!» — и ломает руками кость. Хозяйка не успевает подносить пиво, она отважно прокладывает себе путь, ухитряясь пнуть чью-нибудь ногу под столом, но всё бесполезно, ее не замечают, хотя некоторые понимают ее по-своему. Это те, для которых пинок — условный знак, призывающий не забывать хозяйскую постель, они точно истолковывают его. Хозяйка потеет, подбородок лоснится, как глянцевитая оболочка колбасы, которой она тычет жандарму в сукно униформы так, что тот пятится к стене, косясь на свой живот. «Нет, нет! — буровит инженер. — Ничего подобного!» Уж он-то умеет управляться с гранитом и с недовольными. «Но я рукам волю не даю. Мне это ни к чему. Нет, нет!» Потом в гостинице поднимается такой гвалт, что не разобрать ни слова. Хозяйские дочки перепархивают с одних мужских колен на другие. «Запах просто тошнотворный», — говорит художник, но ему, видимо, уже не встать из-за стола. «Я только хочу еще выпить», — заявляет он. «Праздник часто наступает неожиданно!» — говорит инженер. На людей с положением злобятся нижестоящие, а кто знает, кому что положено, на небе-то последнему голодранцу место найдется. «Это уж точно, — подхватывает живодер. — На небо всегда плацкарта имеется». Чуть не дымящийся от жары инженер говорит, что иногда он кажется себе всадником, который пытается доскакать до цели без коня, «так можно, повиснув в воздухе, еще какое-то время лететь вперед, но стоит тебе в воздухе задуматься, как шмякнешься на землю, и всё прахом». Потом, когда уже были убраны тарелки, они запели «Под Мантуей в оковах…», от их рева стены дрожат. Художник, пробираясь сквозь этот шалман, идет к себе, наверх. Но шум стал стихать только к двум часам ночи. До этого же приходится терпеть оглушительную веселость и пакость человеческую и блажь от скуки, донимающей всех.