Марта Квест - Дорис Лессинг Страница 18

«Африкандерский элемент» — как называют местных жителей англичане — приехал сюда за почтой.

Обычно легче подмечать нелепости и противоречия в социальной системе той или иной страны, когда находишься за ее пределами, и очень трудно — когда сам вырос в этой стране. Марта, пожалуй десятки раз видевшая эту картину, будто только сейчас прозрела — быть может, оттого, что она чувствовала себя обиженной и отвергнутой Джоссом, — ибо в поведении и в характерах этих людей было что-то, перекликавшееся в данную минуту с ее собственными чувствами.

В дни, когда прибывала почта, здесь можно было увидеть машины, принадлежавшие людям самого разного достатка — от огромных американских автомобилей табачных фермеров до неуклюжих драндулетов, как у Квестов; но владельцы этих машин, собираясь вместе, не думали о разнице в их общественном положении. Англичане и шотландцы, валлийцы и ирландцы, богатые и бедные — все хлопали друг друга по спине и называли по имени, точно члены большой семьи, исполненные друг к другу самых теплых, хотя и несколько искусственно подогретых чувств, так как встречаться на почте, на спортивных состязаниях и танцах еще не значит принадлежать к одной общине, ибо община — это собрание людей, живущих общей жизнью. А в данной местности было несколько самостоятельных общин — впрочем, членов их роднило лишь то, что они называли друг друга по имени, обменивались поздравительными открытками к Рождеству и были представлены в парламенте одним депутатом. В восточной части этого края, на склонах и уступах Джейкобс-Бурга, жили семьи табачников, и здесь общим знаменателем было богатство; остальные относились к ним снисходительно: ведь табачники славились попойками, разводами и присущей современным людям непоседливостью. К северу и к западу от фермы Квестов расселились семьи шотландцев, в большинстве своем связанные узами родства, — трудолюбивые, скромные, общительные люди, часто ходившие друг к другу в гости. С полдюжины ирландцев поселилось на склонах Оксфордской цепи, но никакого единения между ними не было — ну разве можно представить себе ирландца, который не был бы любопытнейшим индивидуалистом! Неподалеку от них находилось пять ферм, где жили англичане, принадлежавшие к той породе чудаков, которая расцветает пышным цветом только в колониях: полковник Кастерс, к примеру, который жил совсем один в каменном особняке, весь день спал и всю ночь читал, готовясь к написанию «Истории меланхолии на протяжении веков», — он был твердо уверен, что в один прекрасный день начнет свой труд, хотя ему было уже за семьдесят. Потом был еще лорд Джейми, который разгуливал голышом вокруг своей фермы и питался только фруктами и орехами; он яростно пререкался с женой из-за того, что она одевает детей, ибо считал, что даже пеленка, в которую завернут младенец, является оскорблением Господа Бога, создавшего Адама и Еву нагими. Рассказывали, что как-то раз он прискакал в деревню на огромной вороной лошади с рыжей гривой, совсем голый, с развевающейся рыжей бородой, отливавшей огнем на солнце, — большущий, здоровенный, с пронзительным взглядом наивных голубых глаз, сверкавших из-под завитков на лбу, совсем как у изумленного дикаря. Он спрыгнул с лошади, зашел в лавку и попросил фунт табаку, бутылку виски и еженедельную газету; и все, кто был в лавке, якобы поздоровались с ним, точно он был одет, так же как и они. Потом заговорили о погоде; с тех пор он ни разу больше не появлялся нагишом, и происшествие отошло в область преданий, относящихся к эпохе кафрских войн, пионеров и диких нравов. Какой интересной, наверно, была тогда жизнь, вздыхали обитатели тех мест, вспоминая своих предков, а ведь и прошло-то всего каких-нибудь тридцать лет с тех пор, как сюда приехали первые поселенцы. Вот было бы здорово, если бы этот дикарь на черной лошади снова появился во всей своей скандальной красе! Вот было бы здорово, если бы командор Дей вошел вдруг в лавку (как это и было однажды в ту золотую пору) в сопровождении двух прирученных леопардов, шествовавших по бокам, и трех наложниц, шествовавших сзади! Но увы, увы, он не появлялся, и они тоже не появлялись — время легенд прошло.

На протяжении многих лет эту группу безобидных чудаков отделяли от фермы Квестов сотни акров пустующей земли, считавшейся слишком бедной для того, чтобы вести на ней хозяйство. У ее границы, рядом с Квестами, поселились ван Ренсберги, словно первая ласточка; лишь за пять лет до начала этого рассказа сюда приехала семья африкандеров в одном из тех крытых фургонов, о которых в этих местах знали лишь понаслышке да из книг о великих следопытах. Вслед за ними прибыло еще одно семейство, потом еще… И вот теперь, в самом сердце этой местности, где люди жили на больших фермах с двумя-тремя детьми, экономкой, а иногда и управляющим, выросла община крепко спаянных, держащихся особняком голландцев; в то время как англичане обрабатывали тысячи акров, они обрабатывали всего каких-нибудь сто пятьдесят, зато получали с этой земли неплохой доход; в каждой семье было по девять-десять крепких, здоровых детей, в поселке имелся собственный клуб и островерхая церковь, где прихожане молились своему гневному богу. Они сами творили себе религию — это чувствовалось даже в громовых раскатах их голосов.

Они приезжали за почтой в такие дни, когда в железнодорожном поселке никого не было. Ставили машины рядком перед лавкой Сократа; все вместе отправлялись в гараж, что по ту сторону полотна; все вместе возвращались на станцию — друг за дружкой, гуськом, медленно раскачиваясь, как бы в такт движению крытых фургонов.

Так было и сегодня. Перед лавкой Сократа стояли в ряд одиннадцать машин, из которых вышло столько народу, что можно было бы заселить целую деревушку, — мужчины, женщины и дети; разбившись на кучки, они болтали, читали почту, ребятишки играли.

Марта стояла перед лавкой Сократа среди мешков с зерном, смотрела на этих людей и пыталась понять, что же в них создает такое впечатление сплоченности. Внешне это были сильные, ширококостные люди с открытыми лицами, унаследованными от их голландских предков. Но ведь слово «голландский» обычно вызывает представление о светлой коже и светлых волосах, голубых глазах и спокойном нраве, не так ли? Здесь же были большей частью смуглые брюнеты — точно солнце прокалило их беззащитную белую кожу и белокурые пушистые волосы, чтобы придать им большую сопротивляемость, и кожа их в южных широтах стала сухой, а волосы — жесткими. Женщины постарше одевались во все черное — здесь это считаюсь цветом почтенного возраста, тогда как в странах с другой культурой и в других условиях — это цвет траура или признак утонченного вкуса. Более молодые женщины носили пестрые платья — скорее миленькие, чем элегантные; девочки иногда — для защиты от солнца — надевали традиционные чепчики с широкой накрахмаленной оборкой; мужчины, как принято в этой стране, носили короткие штаны цвета хаки и рубашки с открытым воротом. Нет, одежда отражала лишь их склонность к вечному передвижению, непоседливость, даже неуверенность в завтрашнем дне; и если эти хорошенькие чепчики вы не встретите больше ни в одной стране мира, то платьица на девочках словно сделаны по моделям английских журналов; и если никто, кроме голландок определенного типа, не носит таких черных кружевных шляп (стоит вам завидеть такую шляпу ярдов за сто впереди, как вы уже знаете, что под нею окажется широкое, деловое, веселое и грубоватое лицо), то черные платья, в каких они ходят, по всей вероятности, выпускаются в Америке тысячами.