Душераздирающее творение ошеломляющего гения - Дейв Эггерс Страница 18

Когда я в последний раз видел отца, я и не подозревал, что этот раз будет последним. Он лежал в отделении интенсивной терапии. Я приехал из колледжа навестить его, но поскольку диагноз ему поставили совсем недавно, я почти ничего не понял. Говорили, что он должен пройти какое-то обследование, назначено какое-то лечение, после которого его силы восстановятся, и через несколько дней он уже будет дома. Мы приехали в больницу с матерью, Бет и Тофом. Дверь в отцовскую палату была закрыта. Мы с трудом отворили массивную дверь и увидели его. Он курил. В отделении интенсивной терапии. Окна закрыты, висел густой дым, стояла невероятная вонь, а посреди всего этого лежал отец, довольный, что видит нас.

Разговаривали мы недолго. Мы сгрудились в дальней части комнаты, стараясь держаться как можно дальше от дыма. Тоф прятался у меня за спиной. Два зеленых огонька на аппарате рядом с отцовской кроватью по очереди подмигивали — включались-выключались, включались-выключались. С красным огоньком ничего не происходило, он так и оставался красным.

Отец полусидел на кровати, опираясь на две подушки. Он непринужденно скрестил ноги и закинул руки за голову, сцепив пальцы. Улыбался так, словно только что выиграл главный приз в своей жизни.

После ночи в отделении экстренной помощи и дня в отделении интенсивной терапии мать наконец-то оказалась в хорошей палате — огромной, с огромными окнами.

— Это палата смерти, — пробормотала Бет. — Смотри, дают столько места, и для родственников, и чтобы спать…

В палате было еще одно спальное место, раскладной диван, и мы все туда улеглись, не раздеваясь. Перед выездом из дома я забыл переодеть штаны, и пятно стало коричневым, с черными ободками. Уже поздно. Мать спит. Тоф спит. Лежать на раскладном диване неудобно. Сквозь матрас в спину впиваются металлические прутья.

У нее над кроватью свет не гасят, он собирается над головой в слишком живописный янтарный нимб. Машина за изголовьем напоминает аккордеон, правда светло-голубого цвета. Она вытянута в высоту, в ней что-то сжимается и вытягивается, хлюпая. Она хлюпает, мать дышит, жужжат другие машины и обогреватель, и еще близко и ровно сопит Тоф. У матери дыхание неровное, отчаянное.

— Тоф храпит, — говорит Бет.

— Знаю, — говорю я.

— Разве детям полагается храпеть?

— Не знаю.

— Ты послушай, как она дышит. Очень неровно. Много времени на каждый вдох.

— Ужас.

— Вот-вот. Иногда секунд на двадцать задерживается.

— Блядское безумие.

— А Тоф пинается во сне.

— Знаю.

— Посмотри на него. Вырубился.

— Я знаю.

— Его пора стричь.

— Ну.

— Приятная палата.

— Ну.

— Плохо, что без телевизора.

— Да, ужасно.

Когда почти все гости ушли, мы с Кирстен пошли в родительскую спальню. Там была скрипучая кровать, и мы все равно не хотели там ночевать, потому что в ней воняло, пахло отцом, подушки и стены насквозь пропахли этим запахом серого дыма. Раньше мы заходили сюда лишь для того, чтобы стащить мелочь из комода или через окно выбраться на крышу: на крышу можно было попасть только через окна в этой комнате. Все в доме уже спали, внизу и во всех свободных спальнях, так что мы забрались в родительский одежный чулан. Мы принесли одеяла и подушку на ковер между гардеробом и душевой кабинкой и расстелили одеяло на полу у раздвижной зеркальной двери.

— Это ужасно, — сказала Кирстен. Мы с Кирстен познакомились в колледже, встречались уже много месяцев, но довольно долго ни на что не решались: мы очень нравились друг другу, но я боялся, что она, такая правильная и такая симпатичная, довольно скоро поймет мое истинное нутро, — но однажды на выходных мы пришли ко мне домой, потом отправились на озеро, и я рассказал, что у меня болеет мать, дни ее сочтены, а она ответила, что это ужасно, потому что у ее матери опухоль мозга. Я уже знал, что ее отец исчез, когда она была маленькой, с четырнадцати лет она вынуждена круглый год работать; я знал, что она сильная, но теперь она говорила какие-то новые слова; тихие, туманные слова исходили от нее. С того момента наши отношения серьезнее.

— Слишком ужасно, — сказала она.

— Да ладно, все в порядке, — сказал я, раздевая ее.

Люди спали везде — мать в комнате Бет, моя приятельница Ким на диване в гостиной, мой приятель Брук на диване в общей комнате, Бет в моей старой комнате, Билл в подвале, Тоф у себя.

Мы вели себя тихо. Ни от чего больше ничего не осталось.

Первой посреди ночи вспомнила Бет — и вскрикнула. Последние дни мы смутно помнили, а потом напрочь забыли вплоть до вот этого момента, в 3:21, что завтра — точнее, уже сегодня — у нее день рождения.

— Черт.

— Тс-с.

— Он не слышит. Он спит.

— Что будем делать?

— Тут рядом есть магазин подарков.

Она даже не узнает, что мы едва не забыли.

— Так. Шарики.

— Цветы.

— Подпишем и за Билла тоже.

— Ага.

— Может, мягкую зверюшку?

— Да ну, это слишком банально.

— Ну а что еще?

— Ой!

— Что такое?

— Тоф меня лягнул.

— Он ворочается во сне. На сто восемьдесят градусов.

— Ты слышишь?

— Что?

— Слушай!

— Что?

— Тс-с! Она не дышит.

— Сколько?

— По-моему, очень долго.

— Блядь.

— Подожди. Кажется, задышала.

— Господи, вот ужас.

— Просто жуть.

— Может, сперва домой вернемся, а там устроим день рождения?

— Нет, что-то надо сделать сейчас.

— Мне не нравится, что эта палата на первом этаже.

— Ага, но вообще-то хорошая.

— Мне не нравятся фары с улицы.

— Ну.

— Может, закрыть шторы?

— Не надо.

— Ну хотя бы утром.

— Да ладно, зачем?

В 4:20 Бет засыпает. Я сажусь и смотрю на мать. У нее снова отросли волосы. До этого они не росли очень долго. За эти годы у нее было пять разных париков, и все унылые, как и всякие парики. Один слишком большой. Второй слишком темный. Третий слишком кудрявый. Четвертый тронут сединой. Впрочем, все они выглядели более или менее натурально. Странность в том, что хотя ее теперешние волосы и были настоящими, но вились намного сильнее, чем раньше, вились даже больше, чем самый курчавый из ее париков. И еще они потемнели. Ее волосы стали больше похожи на парик, чем все ее парики.