Патология лжи - Джонатон Китс Страница 18

Зал до отказа забит студентами, мест не хватает. С кафедры хорошо поставленным голосом адвоката, защищающего права потребителей, произносит речь кудрявый парень. За обедом он сказал, что он из Филадельфии. «Филли». Его зовут Говард, он носит кричащий репсовый галстук и двубортный блейзер.

Не понимаю, как он смог стать президентом Журналистского общества УКЛА. [20]Он пытался объяснить мне это за десертом. Я сбежала от него к телефонам-автоматам, позвонила папочке, но трубку взяла какая-то женщина.

Я не могу сосредоточиться на том, что Говард говорит обо мне, и когда он зовет меня на кафедру, я с трудом отрываюсь от стула. Я прекрасно держусь перед микрофонами и телекамерами, но живая аудитория, даже после многочисленных пресс-конференций, меня пугает. Я боюсь сказать что-то не то. Беспокоюсь, как бы не оскорбить кого-то. Уголовные расследования могут сделать параноиками даже невинных свидетелей. Говард протягивает влажную руку, чтобы помочь мне взобраться на возвышение, ведет меня к кафедре.

– Меня пригласило Журналистское общество УКЛА, – слышу я свой дребезжащий голос, – чтобы побеседовать о журналистской честности в конце тысячелетия. – Я смотрю в текст речи. Слова прыгают по странице, расплываются перед глазами, словно на таблице в кабинете окулиста. – Журналистская честность – почти как преступное правосудие, это понятия, исключающие друг друга.

Я обвожу взглядом аудиторию: почти все одеты в шорты и майки с логотипами каких-то организаций, политических кампаний, местных фирм. Я пытаюсь взглянуть на себя со стороны, их глазами, понять, кто я для них. Я всего лишь на четыре-пять лет старше большинства присутствующих, но они совсем другие. Я кажусь себе неестественно высокой, мне жарко, я взмокла, я растеряна.

– Журналистика в основе своей – всего лишь развлечение, чистое искусство. Какая разница, существовал ли Джек-Потрошитель на самом деле или был придуман? Он в любом случае вызывает интерес. Хорошая выдумка зачастую правдоподобнее чистой правды. Возьмем, к примеру, мое дело. Дело «Почтальона-Потрошителя». Что даст обществу признание моей виновности-невиновности? Какая история будет звучать лучше: «Страдающий манией величия автор кулинарной странички с помощью отцовских хирургических инструментов убивает своего главного редактора» или «Главный редактор убит неизвестным преступником, мотивы преступления неясны»? Что звучит более захватывающе? Какой материал выигрышнее, что может лечь в основу статьи, романа? Вот о чем должна думать пресса. Если вы не верите мне, достаточно посмотреть на то, как освещаются события. Может ли эпизод убийства и расчленения привлекать внимание месяцами и всеобъемлюще освещаться практически в каждой крупной газете, не говоря уж о телевидении и радио, если убитый работал, к примеру, в отделе кадров? А подозреваемый является обычным заурядным преступником? В чем разница в этом случае – в подаче материала? Я могу допустить, что способ, избранный для удаления тела с места преступления, был оригинален, даже эффектен, театрален. Неважно, кто и кого убил, крупные газеты неизбежно заинтересуются таким делом. Вопрос в том, будет ли это интересовать их и через три месяца после события. Если подозреваемый – домочадец или двоюродный брат жертвы, а не молодая эффектная преуспевающая женщина. Не забывайте, что с вами сейчас разговаривает подозреваемый в убийстве. Это замечательная история по трем причинам – здесь замешаны кровь, пресса и власть. Большинство сочтет безумной и нездоровой идею расчленить скальпелем своего коллегу, независимо от того, насколько аккуратно это было проделано. Раз в деле оказались замешаны редакторы журнала – даже лучше, потому что публике нравится ненавидеть СМИ, а СМИ нравится ненавидеть себя. Но в итоге значение имеет единственное – власть. Нам всем любопытно, как далеко могут завести амбиции и по каким законам следует судить наши действия. Если я виновна, как считают некоторые, сейчас вы видите перед собой женщину, готовую рискнуть всем во имя карьеры, хотя в случае провала ее ждет электрический стул. Разве от этого я не делаюсь для вас интереснее, притягательнее? Разве факт, что я готова убить ради желаемого, не делает меня удачным объектом для интервьюеров? А мою историю – более увлекательной? Если вдруг обнаружится, что я виновна, это будет настоящим откровением. С журналистской точки зрения моя виновность – верный выбор.

Говард вскакивает первым. Я еще не закончила, но остальные тоже поднимаются. Что я такого сказала? Они аплодируют, аплодируют мне. Вспышки камер ослепляют меня, перед глазами два голубых пятна, они расплываются, расплываются.

Потом Говард ведет меня в приемную, держа под локоть, вводит меня в комнату, похожую на маленькую коробку. Стены, потолок – все кажется неестественно плоским, флюоресцентный свет усугубляет впечатление, современная мебель – сплошь стекло, металл и кожа.

Черные ботинки Говарда поскрипывают на кафельном полу. Комната быстро заполняется, похоже, все здесь знают всех, и вот они уже болтают, пьют; все они, мужчины и женщины, похожи друг на друга – они все выглядят, как я.

Говард идет за выпивкой для меня. Без его поддержки мне приходится действовать самостоятельно, и вскоре меня засасывает эта толпа, я плаваю в винегрете рубашек, маек, шортов и светлых шевелюр. Вот они, журналисты завтрашнего дня, все эти члены Журналистского общества УКЛА, и они уже научились вести себя, как акулы пера.

Передо мной колышется обрюзгший мужчина, слишком старый для студента, но слишком неряшливый, чтобы быть кем-то еще.

– На что похожа жизнь беглеца?

Он подмигивает, словно ничего подобного я до сих пор ни от кого не слышала. Я отступаю от него, но потом воняет по-прежнему.

– Я ни от кого не бегу. Это очень забавно – быть под подозрением, да и росту тиража способствует. – Я улыбаюсь. – Рекомендую попробовать, если найдете способ избежать тюрьмы.

Возвращается Говард – он принес мне кофе, но это неважно. Я беру стаканчик, Говард ухмыляется, но тут его отталкивает какая-то бродяжка в безрукавке, с карандашом, воткнутым в пучок волос.

– Меня зовут Мона, – заявляет она. – Так вы виновны?

Странно: никто ни разу не задал мне этот вопрос прямо – ни ФБР, ни пресса, ни Дмитрий, ни папочка. Поэтому я к нему не готова.

– Тут пишут, что вы слишком много знаете, – упорствует она, протягивая страницу, вырванную из свежего «Нью Рипаблик»: одна из этих аналитических статеек, которые с кроссвордной деловитостью сплетают нити в сеть достаточно прочную, чтобы уловить большую часть несоответствий в показаниях. – Они пишут, что вы знаете больше, чем должны бы, о деталях убийства.