Кыш, пернатые! - Александр Гриневский Страница 18

Так! Что это там? Шевельнулось или показалось? Нет. Кочка.

Вытянув шею, пристально вглядывался в темноту, стараясь уловить малейшее движение среди пучков сухой травы на краю поля, подступающего ко двору. Зима выдалась холодной и снежной, зайцы приходили к яблоневому саду, оставляя возле деревьев замысловатую паутину следов и россыпи мелких черных катышков. Потом хоть что-то сдвинулось. Он придумал крюк из проволоки, который крепился там, где локоть на руке. Рассказал, как надо сделать, и Настя помогла. Сначала ничего не получалось. Матерился, бесился от злобы, от боли. Меняли длину и расположение крючьев на крыле, пробовали… Вооруженный этими крючьями, теперь он мог делать простейшие работы по дому. И появилась надежда, что он сможет собирать грибы и ловить рыбу.

Грибы – это осень, это не скоро. А вот речка хоть и небольшая – рядом. Леска и крючок, привязанные к крюку, – чем не мормышка? Вопрос – как пробить лунки во льду? Вот тут и возникла гениальная по своей простоте идея к старым сапогам прикрепить деревянную подошву, утыканную гвоздями. Не так всё просто оказалось. Долго бились над конструкцией. Зато теперь он не только мог пробить лунку в слабом весеннем льду, но и охотиться на мелкую живность.

Закончилось его заточение в четырёх стенах. Целыми днями пропадал в лесу и на реке. Под ночь приносил то, что удавалось добыть за день, ужинал и проваливался в мёртвое без сновидений небытие, чтобы на рассвете уйти снова.

Втянулся в это размеренное полуживотное существование. А тут эти бабушки…

Сидел на реке, возле лунки. Солнце уже высоко поднялось. Весной пахло. Давно пора было уйти в лес с открытого места, от греха подальше, но таскал рыбную мелочь одну за одной, увлёкся. Откуда они здесь взялись – на реке, вдали от деревни? Как подошли, не услышал. Обернулся, только когда снег заскрипел под ногами. Две бабули. Платками тёплыми по глаза замотаны, полушубки, валенки. Дружно за верёвку, что к санкам привязана, держатся. На санках – ящик деревянный и пешня сверху привязана, чтобы лунки во льду бить. Рыбачки, блин!

Он так и остался сидеть – не взлетать же… Кондратий ещё старых хватит.

Они стояли…

И одна, выпустив верёвку, смешно всплеснула руками – мешали толстые рукава тулупа – и нежно, нараспев, жалостливо:

– Ах ты, батюшки! Чем же тебе помочь, мил-человек?

Чужая жалость прорвала плотину мнимой силы, что с трудом выстраивал последний месяц. Увидел себя глазами этих старух: среди белых снегов, посреди реки, сидит возле лунки лохматый мужик, обряженный в старое тряпьё. Голая грудь нараспашку, голые ноги в кирзовых сапогах, а вместо рук – два огромных чёрных крыла. Зима, снег, мороз, лес, река и белёсое небо над головой. Некуда ему деваться. Это теперь его жизнь. Слёзы покатились по заросшим щетиной щекам. Развернул крыло. Отшатнулись бабушки. Одна закрестилась.

– Ничего не надо. Проходите!

Поминутно оглядываясь, потопали дальше.

Он собрал снасть, рыбёшек и ушел в заснеженный лес.

Словно свет в тёмной комнате включили. Копошился последний месяц в темноте, что-то делал, убеждая себя, что жизнь потихоньку стала налаживается. Да разве это жизнь? Горькое одиночество. Впору в петлю. И никакая Настя не поможет. Эх, зря я в Монголию с мужиками не рванул…

…Возле покосившегося забора – какое-то шевеление, что-то едва заметно сдвинулось с места. Кошка соседская? Неужели заяц? Я, идиот, на поле смотрю, а он уже здесь. Точно, заяц!

Тёмное пятно чуть сдвинулось и снова замерло. Залаяла собака. Сейчас? Неудобно. Забор мешает. На поле выгонять надо. А если упущу? Темно. Заяц не дал додумать. Почувствовав опасность, сорвался с места. Метнулся серым комом по полю, ещё чуть-чуть – и растворится в темноте. Иван, не раздумывая, отпихнулся ногами от стенки сарая и, словно ныряя в воду, раскинув крылья, ринулся следом. Один взмах, другой – нужную высоту набирал медленно. Только не отводить от него глаз! Стоит отвести – упущу!

Заяц несся по прямой, стелился по пашне в беге. Сзади настигало что-то большое, страшное, смертельно опасное. Инстинкт самосохранения гнал зайца к лесу, в укрытие. Там можно замереть, сжаться, слиться с травой, с опавшей листвой, с корнями деревьев, с сухими ветками.

Иван почти догнал, навис, приготовился ударить ногами – пригвоздить, вогнать серого в землю, но заяц сделал скидку – длинно прыгнул, в воздухе изменил направление прыжка и, приземлившись, понесся к лесу уже под другим углом.

Всё сначала. Упущу! Не успею! Уйдёт!

Не успел заяц.

У самой опушки леса – до спасительных кустов десять метров. Ему бы ещё одну скидку сделать, и всё – он в лесу. Но кусты были так близко, так манили спасением, что заяц нёсся напрямую, рассчитывая успеть. Иван рухнул на него с высоты полутора метров. Выставив перед собой ноги с гвоздями на подошвах сапог, пронзил горячее пушистое тельце в нескольких местах, сломав хребет. Не удержался на ногах, неуклюже упал на бок.

Лежал, не спешил подниматься. Знал, что с зайцем покончено – подранка после такого удара не будет.

Тяжело поднялся на колени. Долго цеплял крюком убитого зайца, стараясь поглубже вогнать остриё в кровавое отверстие, оставленное гвоздём.

Не чувствовал радости. Азарт схлынул. Стало обыденно пусто. Теперь домой.

Идти или лететь? Лететь с убитым зайцем на крюке – неудобно.

Сгорбившись, свесив крылья до земли, побрёл в сторону мерцающих в темноте огоньков. Босые ноги осклизло месили вспаханную землю, пахнущую свежими огурцами. На одном крюке длинно свисал вниз заяц, на другом – грязные сапоги с подошвами, усеянными гвоздями.

Что ж… сегодня он может не отводить взгляд, когда Настя ему откроет.